Черные люди

— Они издеваются над нами! — прошипел мистер Уайт.

— Медведи? Или московиты? Мы должны быть выше этого! — Прохрипел Кау.

Капитан Стронг засмеялся.

— Знаете, мой друг московит Василий как-то мне сказал, что московиты могли бы выставить целое войско из медведей!

— И вы поверили? — дернул головой Эшли.

Стронг взглянул на Эшли.

— Кто знает! — ответил он. — Московиты народ необыкновенный!

А навстречу из ворот города валили, вертелись колесом скоморохи в цветных лохмотьях, с волынками, дудками, сопелками, пели на разные голоса.

— Эй, вы, купцы богатые, эй, бояре торговые! Ставьте меды сладкие, варите браги пьяные! Принимайте гостей голых, босых, оборванных, голь кабацкую, чернь мужицкую, неумытую!

И опять толпа вокруг гоготала, и опять во все стороны грозил кулаком пристав. Снова почтительно раскланявшись с иконой над воротами, купцы вошли в город, в путаницу узких улиц и переулков, в крошево подслеповатых изб, лавок, ларьков, где шумели пахучие толпы людей, звякали, дребезжали колокола.

Донеслись гулкие удары тулумбаса.

— Воевода, воевода едет! — завертелся пристав, оправляя обеими руками на себе шапку, потом оружие. — Воевода!

Бежали в смурых кафтанах земские ярыжки с батогами в руках.

— Путь боярину и воеводе! — кричали они. — Путь!

Народ опрометью разбегался в разные стороны.

Купцы оказались прижаты к бревенчатой избе с широким окном и прилавком, над которым свисала пара сапог, из лавки выглядывал рябой, в рыжей бороде встревоженный сапожник, хватая товар с прилавка.

— Ин ладно, что еще один едет! — бормотал он. — А то враз все схитят. Брюхо-то как вывалил, глазами так и стрижет, че-орт!

На гнедом бахмате, глядя медведем, тяжело ехал плотный боярин в отороченной соболем низкой шапке, в кафтане с серебряными травами по зеленому полю, подпоясанный саблей с каменьем, долбя неотрывно в небольшой барабан у седла. Люди, подбирая животы, жались к стенам изб, к заборам, к воротам, ломали шапки, кланялись в пояс, пряча в землю удалые, дерзкие глаза, дугой выгибая спины.

С коня в упор глянули на иноземцев черные огненные глаза на бледном, одутловатом лице в черной бороде, и все четверо англичан, склоняясь и отступая шаг назад, свесив наперед локоны, отмахнули шляпами учтивый салют, тихие, покладистые, как всюду проникающая вода.

Раз! Раз! Раз! — гремел барабан, стучали по бревнам вперебой конские копыта. Среди присмиревшей, притихшей, в переулки разбежавшейся толпы ехала сама олицетворенная московская власть — прямая, грубая, удержу не знающая в своей силе. Воевода ехал в Таможенную избу, как сказал пристав, и вспотевшие купцы старались не отстать от сильного коня.

Тянулась кривая, в клубах пыли улица, отбегали в стороны узкие, короткие переулки, проходили лавки с разными товарами, крытые зеленым дерном, тягом, соломой избы, на узких дворах средь огородов и деревьев брякала жестяным голосом рубленая церковь с синими главками, на площадках разводьями стояли лужи, отражавшие небо. У соборной церкви Спаса-Преображенья показалась Таможенная изба, сложенная из вековых бревен, большая, побуревшая от времени, снегов, ветров, солнца. Высокое крыльцо с петухами подпирала пара росписных столбов, вытесанных на манер пузатых кувшинов. Согнув в поклоне спины, перед крыльцом замерла толпа челобитчиков, раздвинутая палками ярыжек направо и налево. На крыльце, поджав губы, скомкав в руках шапку, стоял таможенный голова, московский гость, великоустюжский торговый человек Кирила Васильевич Босой. Мистер Грэс уже стоял с ним рядом.

Запыхавшийся ярыжка подставил скамейку, воевода грузно шагнул на нее сафьянным сапогом, стал подыматься на крыльцо, и с каждым шагом воеводы гнулся сперва все ниже и ниже в чинном поклоне, а потом стал разгибаться таможенный голова Босой.

— Боярин и воевода, — вымолвил, разогнувшись, Кирила Васильевич, — поздорову ль?

— Здорово, Кирила Васильич! — ответил воевода, приподнимая круглую шапку и по-волчьи, с туловом повернув голову за стрельцом, что уводил его жеребца.

Нагнувшись под притолоку, воевода шагнул в переднюю избу, снял шапку, молясь на образа. Челобитчики, тесня друг друга, валились на колени.

А дьяк Федор Углёв мигнул купцам и, проворно сбежав с крыльца в мягких своих сапожках, провел гостей по травяному двору прямо в заднюю избу.

Задняя изба была пуста, в квадратные оконца хлестал солнечный свет, пятна его горели на скобленом полу. Середь избы стоял под алым сукном большой стол, за ним рядом два кресла резных, на них подушки кованые, в переднем углу перед тяблом икон горела лампада. На столе — медные черниленки с гусиными перьями наготове, разбросаны столбцы, склейки бумаг, книги в кожаных переплетах. Крытые истертыми полавочниками лавки протянулись у бревенчатых стен.

Дьяк Углёв показал аглицким людям на боковую лавку, улыбнулся ободрительно.

— Сидите! — сказал он. — В ногах-то правды нету!

И убежал в переднюю избу, гудевшую как улей.

И впрямь крепка оказалась дружба дьяка Углёва с «господином Фомой», как величал Томаса Грэса дьяк. Часу не прошло, а уж воевода с головою заседали рядом за столом, в креслах, а купцы — напротив, на лавке, в шляпах, в локонах, упершись тростями в пол, а мистер Грэс читал уже деловым голосом росписи товаров с корабля «Счастливое предприятие» в Московию.

— «Цепей ошейных золотых с алмазами да жемчугами — пять, — стучал его голос. — Да перьев золотых же на шапку с алмазы и лалы[13] — три…»

Голова скосился на воеводу, а тот из-под набрякших от вчерашнего хмеля век внимательно смотрел на стол — муха грелась на солнце, прочищая лапками хоботок.

«Наелась, вот и чистится! — думал воевода. — Улетит небось сейчас. И купцы тоже — заберут соболя и улетят… А цепи с алмазы боярин Борис Иваныч заберет! Ух, силен Морозов!»

— «Серьги с алмазы да с яхонты — двои…»

«Во-во, — думает воевода. — Их бы да той бы девке подарить, Аньше…»

И опять перед воеводой та девушка Анна из деревни Сёмжи, инда душа болит…

— «Перстень большой с алмазом, кругом алмазы же помене».

«Этот Морозов молодому царю подарит…»

— «Да запонов с лалы да сапфиры… Да зарукавьев золоченых с яхонты да жемчуги… Да жемчугу окатного пять гривенок…»

«Или я не воевода туг? — думал боярин, слушая чтение росписей. — Ежели она волей не пойдет, не смогу я силой взять? Да што девка — дура, што ль, я же ее осчастливлю. Первые со всего города бабы будут ее в мыльню водить…»

Мирно светит лампада перед иконами, но мира нет в задней избе. Черным рядом сидят у стены на лавке чужеземные гости в шляпах, гордые, уверенные в себе, черные длинные трости блестят, как копья. Они привезли в Московию все эти драгоценности, все эти диковинные предметы — зеркала, кубки, органы, картины. В эти кольца, запястья, серьги, алмазные перья на шапки привыкли уже рядиться бояре, чтобы еще выше стать над смурым народом, еще краше, еще недоступнее, как стоит каменный, с золотом столп Ивана Великого промеж деревянных избушек Москвы.

И всех бояр выше, краше, ослепительнее солнца сияет царь московский в иноземной парче, в каменьях, в жемчугах, словно божья икона в драгоценном окладе. Кто с ним, с таким, поспорит? Кто посмеет слово сказать против него, противу его слуг, бояр?

Мистер Грэс кончил чтение росписи, все смотрели на воеводу.

— Все взять на государя! — распорядился тот, поглаживая бороду рукой с большим перстнем.

До чего богата теперь Москва! А ведь после литовского разорения, почитай, ничего не оставалось. В царевом Верху[14] инда пола не было — все содрали, все утащили усатые паны в Литву! А как сам польский король Жигимонт их помер, так даже положили его в гроб в шапке московского великого князя — из Москвы стащили… А теперь бога-ато стал жить царь-то.

— «Да двадцать пудов сахару головного, аглицкого, самого лучшего, да пять пудов леденцов цветных, да пуд леденцов затейных!..» — вычитывает мистер Грэс.