Черные люди

— Ясней ясного, верней верного! — изрекла важно тучная боярыня Репнина. — Победоносец! Удалой молодец!

Царь посмеивался. Снял с пальца кольцо с крупным венизом, посверкал против свеч красным его огоньком, дал царевичу в ручки, тот схватил игрушку, засунул в ротик.

«Моя замена! — подумал царь. — Наследник!»

И вдруг потемнел — отогнанные было прочь заботы снова налетели черным роем.

— Расти, Алеша! Я уж пойду! — сказал царь, подымаясь, одергивая рубаху, натягивая кафтан. — Прости, царица, недосуг! Дела!

У царицы вытянулось огорченное лицо, а за нею у всех баб. Царица заплакала, а за нею заплакали и все боярыни, мамки, няньки. Только царь вернулся — и уж недосуг! В дороге из Вязьмы ехали хоть вместе, да как ехали-то — ночевали в курных малых избах, все на людях, ни подойди, ни приласкайся. Недосуг! Дела! Уж нет ли разлучницы какой? Лиходейки? Колдуньи?

Шушукались, шептались, трясли головами жёнки на царицыном Верху, а царь сенями, переходами, гульбищами, галдарейками шел к себе, ближние люди топали за ним, жильцы со скрипом размахивали перед ним двери, замирали при его проходе, подмигивая из-за его спины впереди стоящим.

Сел царь в кресло с орлом, локти упер в стол, лицо умял в ладони. Заботы. Сиди в двадцать семь лет вот один у себя, а все равно не один. Вшами грызут заботы, не отстают, как псы. Бояре вокруг грызутся. До Соляного бунта царь верил Морозову Борису Иванычу словно богу. А кто виноват в бунте? Он, Морозов! Он казну собирал на соли, он деньги на правежах выколачивал, а царю пришлось земные поклоны перед худыми мужиками бить, просить — Морозова не убивать. Это помазаннику-то божьему! Рожоному царю-то! Коли ты ближний боярин, то делай дело оглядчиво, а не диким обычаем. Борис Иваныч ныне снова в Кремле, а все равно не лежит у царя к нему душа. Не-ет!

— Жильцы! — крикнул царь, кулачком застучал об стол.

Влетел Семен Кудряшов, пружиной согнулся, выпрямился, сверкнули готовностью и угодливостью соколиные очи.

— Сень, а Сень! — сказал царь, пожевав губами. — Сбегай к патриарху — царь милости просит, пожаловал бы владыка к нему. А то у него, царя-де, с походу ноги гудут, устал.

Пробило уже четыре часа после захода солнца, когда в царевом Верху послышалось пение, топот кованых сапогов.

Царь качнул головой: «Живем в соседях, крыльцо в крыльцо, а патриарх один не ходит, всегда с высокой честью».

Дверь распахнулась, двое жильцов стали на пороге царевой комнаты, в дверь, наклоня, внесли толстую горящую свечу, за ней большой крест, за крестом в зеленой бархатной мантии явился патриарх.

Все по чину — царь благословился, царь и патриарх поликовались, воссели на кресла.

Два владыки — небесный и земной.

— Отче святый, — сказал царь, — что сотворим? Как шведов в посольстве держать будем? Ждут они?

Неслышно ступая по ковру, выдвинулся из-за кресла царя незаметно явившийся Федор Ртищев, — он тут как тут! С поклоном раскинул он по столу чертеж Польши, Литвы, Белоруссии, Украины, поставил на стол четыре свечи в шандалах, с поклоном же отступил назад, в тень, за кресло.

Словно его и не было!

Неслыханны были успехи московских ратей за первые полгода войны, тут вот они на чертеже, все видать:

— Большая часть Речи Посполитой занята москвичами, колосс шатался на глиняных ногах.

С Новгорода, со Пскова шли рати воевод Шереметьева, Стрешнева, которые взяли Речицу, Двинск.

Рати воевод Шеина, князя Ивана Андреича Хованского— Тараруя — прошли с Великих Лук на Полоцк, Дисну, Друю, Глубокое.

Сам царь Алексей взял Смоленск, его рати пошли дальше, взяли Оршу и Шклов, а также Могилев.

С Брянска вышел воевода князь Трубецкой, прошел на Рославль, Мстиславль, Копысь. Украинский полковник Золоторенко шел по Днепру вверх, взял Гомель, Старый Быхов.

Воевода князь Волконский, ведя рати с Киева, занял Мозырь, Туров, Пинск. Гетман Хмельницкий с Киева же нацелил свои силы на Белую Церковь, Каменец-Подольск, Львов.

Свет восковых свеч хлещет на чертеж, сквозь узкие окна смотрел в комнату народившийся недавно ясный полумесяц, и, словно паря по аеру[112], «священная двоица» смотрела на карту. Или впрямь решалось бесповоротно соперничество Москвы и Рима? В целой полусотне занятых городов уже стоят московские стрельцы, правят московские воеводы, поют в церквах московские попы.

Перед приездом царя в Москву пришло свейское посольство, и уже было царю известно, что новый король шведский Карл Густав X хочет быть с царем в союзе и рвется вместе с царем идти войной на Польшу. Что делать? Вот она, державная забота.

Но забота мучила не одних царя да патриарха. Дверь распахнулась, жилец Сенька Кудряшов доложил:

— Боярин и воевода Борис Иваныч Морозов прибыл и просится войти.

Царь обернулся к двери, патриарх насупился, сверкнул взглядом, но белая борода, разложенная по широкой груди, уже лезла прямо в дверь, стариковские глазки посверкивали остро и обиженно.

Царь встал, шагнул встречу, вытянул обе руки:

— Что ж, не отдыхавши, Иваныч, ты опять в беспокое?

Морозов рукой коснулся ковра. На желтой, морщинистой руке не было ни одного перстня, отметил патриарх, да и наряд на старом хитреце был, почитай, смирный: шуба, кафтан, зипун — все черное.

«Старый лис! — думал Никон, благословляя боярина. — Прознал, что царь меня позвал, и прибежал. Свои у него люди кругом».

— Садись, Иваныч, — говорил царь, возвращаясь вокруг стола к своему месту, — садись! Ум — хорошо, два — лучше. Донесли мне — шведские-де послы прибыли со многими дарами. Что думаешь, с чем они прибыли, Иваныч?

Морозов погладил бороду.

— То милость божья, государь, — заговорил он и, посмотрев на патриарха, добавил — Да твое государево счастье. Шведский король, должно, хочет на супостата нашего ударить, на ляха. Добро! Нам же легче. Ян-Казимиру королю тяжелей! Господь нам помогает!

Царь молчал, посматривая то. на одного, то на другого собеседника.

— Владыка святой, что скажешь? — обратился царь к Никону.

— Лово-ок шведский-то король! — бурно говорил Никон. — Налетел с ковшом на брагу. Мы наварили, а он пить собрался? Или наши рати свою кровь про шведа лили? На чужой лошади король пашет! Лово-ок. Шведы думают— нам они нужны, ино они сегодня при встрече и шапок не ломали. Стоят, прости господи, словно идолы! Твари! Тьфу!

Патриарх был рассержен, голос звучал глухо, срывался. Эх, хорошо бы гневу всю силу дать, а то сердце как камнем завалило, да нельзя…

Царь дипломатично тоненьким голосом рассмеялся.

— Хи-хи-хи! Небо-ось, владыка святой, шапки-то разом посхватали. Дрожат, бедные, как наши гаркнули. Да чего шведам-то надо? Мы и без них обойдемся, — бормотал царь. — А, Иваныч?

Морозов поднял глаза на царя.

— Так-то так, государь! Только ежели со шведами вместе пойдем, будем в сбережении. И у поляков силы немало. Они сперва-то разбежались тараканами во все стороны, а после того, гляди, опамятуются. Ратное счастье переменчиво. На медведя легче идти с товарищем. Вдвоем! Польша-то еще сильна!

— Господь наша крепость, он поможет своей милостью! — тихо сказал патриарх, меча гневные взоры из-под медвежьих бровей. — Ангелы небесные удесятерят наши рати!

— Оно так-то так, владыка святой, — по-тигриному тихо мурлыкал Морозов. — Господь-то, конечно, поможет, да все нужно смотреть: нельзя ли чего и самим сделать? Шведы нам сильно могут помочь — поляки-то ихнего короля не хотят признавать, Ян-Казимир сам королем в Швецию ладит. Пря у них жестокая, а нам то и ладно. Шведы нам и силой помогут и денег дадут, а то нам с серебром трудно, государь!

— Зиму-то наши ратные люди по городам просидят, отдохнут, а там и дальше пойдем, — сказал царь, постукивая пальцами по столу. И прибавил значительно: — Как шли летось!

— И еще, государь, наш союзник гетман Богдан тоже хочет, чтобы мы со шведом договорились. Украине под сильной Польшей житья не видать! — настаивал Морозов.