Мертвое озеро

Прибыв в город NNN, Аня дебютировала на тамошнем театре под тем же именем девицы Любской, которое приняла, выступив в первый раз на сцену на ярмарочном театре в бенефис Мечиславского…

Остальное известно читателю, и теперь мы можем приступить к продолжению рассказа.

Глава XXVII

Новое торжество Любской и болезнь Мечиславского

После бенефиса Ноготковой, в котором Мечиславский и Любская претерпели страшное поражение, устроенное партией Ноготковой, Любская чрезвычайно выиграла во мнении местной публики. Как актрису публика очень любила ее и была возмущена несправедливостью Ноготковой и ее приверженцев. Их выходка произвела говор не только за кулисами, но и в целом городе. Калинский сильнее всех кричал против Ноготковой и ее поклонников. Он явно стал в главе защитников Любской. И скоро разнеслись слухи, что он готовит ей какое-то неслыханное торжество. Любская мало доверяла искренности своего защитника, но за неимением лучшего старалась казаться признательной, принимала Калинского и слушала терпеливо его нежные объяснения.

Она твердо решилась оставить город, но желала сойти со сцены с торжеством, уничтожив своих врагов. Контракт с содержателем театра кончился; она была свободна и ждала только выздоровления Мечиславского, чтоб объявить ему о своем намерении, которое тщательно скрывала, делая потихоньку приготовления к отъезду.

К Мечиславскому она посылала каждый день разные легкие кушанья. Остроухов, верно не желая огорчить ее, каждый раз на вопрос Любской: лучше ли больному? -- отвечал: "Всё так же". И, слишком занятая собственными делами, Любская думала, что дурного ничего нет.

Настал день, в который Любская должна была явиться на сцену в первый раз после страшного своего поражения. Ноготкова еще накануне слегла в постель, чтоб не играть в тот вечер, но поклонникам своим отдала строжайшее приказание немилосердно шикать Любской.

В то утро лицо Калинского было так озабочено, как будто он сам готовился выступить на сцену. Цвет лица его был желтоват, руки без колец; он глубокомысленно писал записки, вкладывая их в пакеты вместе с театральными билетами, грудой лежавшими перед ним на столе.

Даже в лоснящемся, красном лице камердинера что-то было тревожное; несколько раз делал он совершенно не то, что приказывал ему барин.

– - Да ты так всё перепутаешь! -- заметил Калинский.

– - Будьте покойны-с: ведь не в первый раз,-- приторно улыбаясь, отвечал камердинер.

– - Разнеси эти письма по адресам,-- вставая, сказал Калинский и так выпрямился, что грудь его казалась гигантской.

– - Слушаю-с! -- отвечал камердинер, прибирая на столе бумаги.

Калинский, рассматривая себя в зеркало, уныло говорил:

– - Что это как я захлопотался, какой болезненный цвет лица у меня сегодня? Шляпу! -- закричал он громко.-- Подана ли лошадь?

– - Давно-с! -- отвечал камердинер, подавая шляпу.

Калинский надел ее перед зеркалом и, отойдя на три шага назад, строго смотрел на себя.

– - А… а!.. Да есть ли у тебя знакомые дамы? кого же ты посадишь в ложу? -- вдруг спросил Калинский, обращаясь к своему камердинеру.

– - Как же-с, есть!

– - Кто же такие?

– - Да бывшая горничная госпожи Любской и ее родственницы.

– - Неужели у тебя нет другого знакомства? -- с неудовольствием заметил Калинский.

– - Как же-с, есть-с, но оно-с на взгляд не то будет. У Елены Петровны очень хорошие платья есть и наколки разные.

Калинский улыбнулся.

– - Пожалуйста, вели им одеться поскромнее,-- перебил он и продолжал повелительно: -- Ты прячься за них, как будешь бросать букеты, да скажи всем твоим знакомым, кому роздал билеты, чтоб без толку не шумели, а аплодировали бы, когда в первых рядах начнут. При вызовах и когда она появится, могут кричать сколько угодно, стучать даже. А ты брось два или три букета, как только она покажется на сцену. Да смотри ловчее, чтоб между лампами не сел. Заезжай также в оранжереи к *** и скажи садовнику, что я знать не хочу, чтоб мне был огромный венок из роз.

– - Слушаю-с.

Калинский пошел уже к двери, но остановился и сказал:

– - Да еще пять билетов осталось, так раздай своим.

– - У меня-с больше уж нет знакомых, всем дал, а вот не позволите ли Дмитрия и Василья…

– - Я боюсь, чтоб они не наделали глупостей! -- заметил Калинский.

– - Нет-с, ведь они уж были раз в театре: смирно будут сидеть.

– - Ну, пожалуй; только ты будешь за всё мне отвечать.

С этими словами Калинский вышел из дому. Он поехал к ювелиру взять браслет, заказанный для поднесения вечером Любской по подписке. Сумма составилась очень значительная, и браслет вышел удивительный. Взяв его, Калинский приехал к одному богатому молодому театралу, у которого условились они завтракать. Много было толков, как и в какое время поднести удобнее подарок, и наконец решили большинством голосов возложить эту важную обязанность на Калинского. Старый театрал принял ее с живейшей признательностью.

– - Господа, надо сделать ее торжество на славу,-- сказал он.

– - А что? как? -- спросили некоторые.

– - Вот, видите ли, какая разница между молодым театралом и опытным. Я думаю, никто из вас не позаботился о букетах.

– - В самом деле! Удивляюсь, как мне не пришло в голову! -- в отчаянии воскликнул хозяин.

– - Нет, как мне не пришло! Я двадцать тысяч истратил на цветы! -- гордо сказал молодой человек с усиками.

– - То есть всё свое состояние,-- заметил кто-то вполголоса.

Но насмешливое замечание было услышано и чуть но произвело дурных последствий. Началась ссора и, может быть, кончилась бы плохо, если б Калинский не призвал на помощь своего красноречия: он объявил, что теснейшая дружба должна скреплять людей, связанных одной благородной целью, и провозгласил тост за примирение врагов: все перецеловались. Каждый поверял свои сердечные тайны другому, и никто не сердился, если встречал в друге соперника: напротив, в таких случаях объятия были пламеннее и всё заключалось восторженным восклицанием:

– - Как я рад, что она и тебе также нравится!

– - Господа! чтоб поправить непростительную вашу оплошность, я велю поставить у входа в креслы корзину с букетами: желающие могут бросать!

– - Браво, браво!

И довольные юноши осушили бокалы за здоровье Калинского и объявили его своим "старостою". Калинский был тронут до слез. Давно уже он не играл первой роли на пирушках у молодежи, и этот день живо напомнил ему его молодость, богатство, победы; ему казалось, что с лица его исчезли морщины, что карман его полон деньгами и что его ждет блестящая будущность. Потрясенный душевными волнениями, старый театрал уехал домой, чтоб отдохнуть перед спектаклем.

Любская смело вышла из уборной под громом восклицаний, раздававшихся в кулисах:

– - Да, счастливая!.. да, несчастная!

Последнее, вероятно, относилось к Ноготковой.

Деризубова кричала за кулисами:

– - Посмотрим, посмотрим, как ее опять зашикают!

– - Да, зашикают,-- заметил Ляпушкин, увиваясь около Любской.-- Не умрите только с досады!

И, глядя с умилением на Любскую, он вкрадчиво продолжал:

– - Ах, какая вы красавица сегодня, маменька, ну, настоящая королева. Подрумянь-ка! -- прибавил он, подставляя щеку, испещренную бородавками, горничной, которая сопровождала Любскую с румянами в руках.-- Подцвети, подцвети, голубушка!

– - Подите! разве мои румяны! -- отвечала горничная.

– - Маменька, позвольте! -- жалобно сказал Ляпушкин.

– - Даша, нарумянь его! -- сказала, отходя, Любская.

Ляпушкин подставил горничной щеки и, гримасничая, говорил:

– - Не жалей чужого добра. Да дай я подержу графинчик… что тут? лимонад, что ли?.. ловчее будет румянить!

И, взяв питье из рук горничной, Ляпушкин приложил графин к своим губам.

– - Что вы? как можно! -- вырывая графинчик, кричала горничная.