Кровь людская – не водица (сборник)

Скрипнули ворота, по двору скользит чья-то тень. Вот она поднялась над перелазом, и Погиба узнает выразительно округлые формы Бараболи. Агент головного атамана катится к мастерской, и тогда из-за посадок выходит Погиба. Настороженный Бараболя с пистолетом в руке тут же вылетает обратно, и они сталкиваются в дверях.

— Пан подполковник! — удивленно и радостно восклицает агент. — Фу! Как вы меня перепугали! Я уже черт знает что подумал. Душа до сих пор в пятках. — Он прячет пистолет в карман и сразу же откуда-то выхватывает за головку кнут. — А где же пан сотник?

Погиба входит в мастерскую, Бараболя крепко затворяет за ним дверь и стоит у порога с кнутом, точно возчик.

— Садись, Денис Иванович. — Теперь и фигура и лицо агента больше нравятся подполковнику. — А наш пан сбежал, переметнулся к красным.

— Предатель! Я сразу почуял, нестоящий он человек. — Ворсистая, как шерстяной мяч, физиономия Бараболи багровеет от ярости, но тут же мимолетное воспоминание меняет его облик. Он пророчески поднимает руку и с чувством декламирует: — «Воистину, друзья мои, я хожу среди людей, как среди обломков и отдельных частей человека». Так говорил Заратустра.

Ницше не производит впечатления на Погибу.

— Вы лучше подумайте, что скажет про меня и про вас Пидипригора. Он ведь из этого уезда. — Из-под редких ресниц подполковника мерцают отблески коптилки.

— Его следует опередить. Мы ему земляную постельку постелем. — Бараболя отвечает спокойно, только пониже ушей у него обозначились подвижные желваки. — Как его фамилия? Пидипригора?..

— Пидипригора Данило Петрович.

— Из Новобуговки?

— Из Новобуговки. Что же вы с ним сделаете? — полюбопытствовал подполковник. — Подстрелите?

— Господь с вами! К чему такая варварская отсталость? Надо действовать в духе двадцатого века и тех наших девонширских учителей, которые предпочитают оставаться в тени. — Бараболя захихикал. — Мы составим правдоподобное письмо в Чека, напишем все, что вы знаете про господина сотника, напишем всю правду, только одну капельку лжи добавим: мол, Данило Пидипригора перешел к красным, чтобы лучше послужить головному атаману.

— А поможет? — Погиба с отвращением и страхом прислушивается к хихиканью агента.

— Уже помогало, пан подполковник, и не раз! — Он трижды проткнул пальцем воздух. — Главное, чтобы в таких бумажках было побольше правды. Если правда сходится, то капелька лжи действует как сильнейший яд. Смертельно!

— Решайте как знаете. Я, верно, так не поступил бы, — задумчиво бросил Погиба.

— Нужда заставит — и вы так поступите. В наш век романтика осталась для простаков. Не возражаю: она помогла головному атаману увлечь часть молодежи казацкой славой, малиновыми шароварами и длинными шлыками. Но, кроме романтики, есть еще грязь войны, и она ложится на нас. То, чего вы сегодня не можете сделать, сделайте завтра. Война рождает не апостолов, а убийц. Уже и в селах расшатываются устои христианской морали и жалости, — слишком много расплодилось людей, и каждому жить охота… — Голос Бараболи крепчает, он обрывает на патетической ноте и снова принимается декламировать Ницше: — «Жалость! Жалость к высшему существу! — воскликнул он, и лицо его стало как медь. — Ну что ж! Тому была своя пора!»

Погиба впервые с удивлением отметил, что глаза агента могут быть жестокими и умными.

Подполковник не успел вымолвить ни слова, как Бараболя ошеломил его убийственной фразой:

— Когда время взнуздает, и вы станете таким же артистом, хотя и побрезговали сесть со мной за один стол.

Этот внезапный выпад обезоружил Погибу и поднял в его глазах нескладную фигуру агента.

— Простите, Денис Иванович, простите, я не сразу раскусил вас.

— А я не сразу показал себя. — В жестоких глазах блеснуло самодовольство; впрочем, его тотчас размыло обычное глуповато-заспанное выражение. — Что же нам теперь с Палилюлькой делать, господин подполковник?

— Не приехал?

— После разгрома Шепеля под Хмельником осторожничает. Прислал свою бричку за вами.

— А у Шепеля плохи дела?

— Один штаб спасся, даже из правительства никого нет: разбежались.

— У Шепеля было свое правительство? — удивился Погиба, вспоминая низкорослого вонячинского атамана.

— А как же! После нашей прошлогодней трагедии он в Литыне провозгласил новое правительство Украинской народной республики, даже одного галичанина сунул туда, чтобы в правительстве были, так сказать, представители и Надднепрянской и Надднестрянской Украины.

— Ну и прохвост! — засмеялся подполковник. — Захватил один уезд, а власть формирует на всю Украину.

— Воробей, а метит в орлы. Авантюра — великое дело: а что, если вытащить туза из колоды жизни!

— Так поедем к батьке Палилюльке?

— По правде сказать, я и сам не знаю, что делать. Чутье подсказывает — хитрит батька, атаманит в нескольких селах, а сам выжидает, чья возьмет.

— Но хоть в душе-то он за Петлюру?

— В душе он только за себя и за свои несколько сел. Надеется, что удастся сварганить мужицкое царство без помещиков, генералов и власти.

— Что ж, двум смертям не бывать, поедем! Хоть почуем, каким ветром теперь несет из Совдепии!

Бараболя пропустил подполковника вперед, украдкой трижды перекрестился на образ Николая-чудотворца и погасил свет.

У ворот под яворами стоит расписная таращанская бричка, бьют о землю копыта, в глазах у добрых коней сверкают лунные искорки. Бараболя вскочил на передок, оглянулся на подполковника, осклабился, взмахнул кнутом над головой, и лошади с места взяли галопом. И вот уже мягкая торфяная земля пружинит под колесами, едва колыша на себе убор лунной ночи.

У креста, на котором висит украшенная рушником икона, их задерживают хорошо вооруженные часовые, однако, узнав атаманскую бричку, тотчас расступаются.

Агент головного атамана подъезжает к кирпичной школе. Под ее высокими окнами толпятся бандиты, во дворе, ломая руки, плачет женщина, а на бревнах, под охраной сидят в одном белье трое понурых арестантов.

— Продармейцы. Сегодня им батька набьет животы зерном, — поясняет Погибе Бараболя.

Они поднимаются по расшатанным каменным ступеням, входят в школу. Два высоченных парня с нагайками уступают им дорогу. Через головы бандитов, сидящих в самых независимых позах на раздвинутых школьных партах, Погиба видит большой стол и за ним коренастого крепыша в бекеше и смушковой шапке; из-под кучерявых усов его свисает длинная казацкая люлька, в ней сверкает воспаленным глазом огонек. На столе перед атаманом арапник и девятизарядный «веблей-скотт». За спиной стоит обвешанный бомбами телохранитель.

Бараболя вьюном проскальзывает вперед, подводит Погибу к столу и знакомит с крепышом.

— Батька Палилюлька. — Атаман вынимает изо рта трубку и выпускает вверх дым. — Значит, от головного прибыли? — Он осматривает подполковника маленькими лукавыми глазками.

— От головного.

— Потолкуем после, а сейчас садитесь прямо на окно. — На упрямо спокойном лице батьки нельзя прочитать ни одной мысли.

Слишком уж сухой прием смутил не столько Погибу, сколько Бараболю. Ноздри его коротковатого носа расширились, принюхиваясь к происходящему, глаза забегали по физиономиям бандитов и остановились на побелевшем начальнике штаба. Он, затянутый под Махно в гусарский доломан, сидел справа от Палилюльки и то и дело неспокойно вскакивал со стула. Его удлиненное, с приплюснутыми щеками лицо выражало едва сдерживаемое в щелочках глаз отчаяние. Смущенно ерзал на стуле и жирный писарь в шапке, надвинутой на самые брови. Чутье шпиона подсказывало Бараболе, что перед их приездом здесь творилось недоброе.

На передней парте сидели трое прилично одетых мужиков.

— А это кто? — тихонько спросил Погиба.

— Министры из той волости, о которой я рассказывал. Приехали с жалобой, требуют, чтобы парни Палилюльки не заглядывали на их территорию за харчами.

Батька взял со стола арапник, показал ручкой на дверь и проговорил одно слово: