Кровь людская – не водица (сборник)

— Поужинал, — звонко откликается от печи Настечка. — Я наварила галушек. Попробовал — и на кровать. «Что ж ты не ешь?» — спрашиваю. «Замерз!» Тогда я вашу катанку на него накинула. «Садись — за отца будешь». Он засмеялся даже, сел, поужинал, а потом и спать пошел с вашей одеждой, возился-возился под нею, так и уснул.

Свирид Яковлевич целует сына в висок и, жалостно, по-женски, улыбаясь, отходит от него, чтобы не разбудить. А тем временем Настечка хлопочет возле посудного шкафчика, ставит на стол немудреный ужин.

— Идите поешьте немного.

Девочка уже перемешала в миске творог с галушками и садится за стол, на то же место, где сидела мать.

— Настоящая хозяйка! — отведав галушек, хвалит отец дочку.

Та лукаво посмеивается:

— Что ни сварю и как ни сварю, вы все хвалите. Видно, хорошо с вами нашей маме жилось.

И от этих доверчивых слов отцу становится не по себе: не больно-то хорошо жилось с ним его жене, всяко бывало в жизни, но пусть дети об этом не знают — у них и без того немало плохого впереди.

— А правда, у меня галушки не хуже, чем у тетки Докии?

— Лучше!

— Ну, вот уж и лучше! — возражает Настечка, хотя в душе она убеждена, что так и есть.

Вот если б ее кушанья попробовал теткин Дмитро! Настечка улыбнулась своим мыслям и застыдилась. Еще этой весной, когда Дмитро насилу вытащил ее из Буга и на плече отнес домой, она полюбила его от всей души. Что ж тут такого? Могут же девчата постарше любить парней, почему и ей в одиннадцать лет не полюбить своего спасителя? Она век будет любить его, уже и платок ему фабричный заполочью[10] вышила, только подарить боится.

— Папа, я завтра с Левком думаю пойти в лес за терном. Я знаю, как вы квашеную ягоду любите.

— За терном? — Отец кладет ложку на миску. — Не ходи, доченька, в лес, там еще неспокойно. Обойдемся как-нибудь в этом году и без терна.

— А мы далеко не пойдем, мы по опушке. — Настечка болтает под столом ногами и только этим отличается от настоящей хозяйки.

— И не вздумай, Настя, ходить в лес! Долго ли до беды!

— Тогда на луг пойдем — там тоже есть терн, только в лесу на нем ягоды побольше.

— Ну, на луг можете. Спасибо, дочка, за ужин! Расти большая! — говорит он, тепло глядя на свою хозяюшку.

— Спасибо и вам, — с достоинством отвечает Настечка, первая поднимается из-за стола, степенно несет к шестку ложки, обливную миску и принимается мыть их над ведром теплой водой.

— Вы куда пойдете ночевать — на луг или в овин? — спрашивает она, отрываясь от своей работы.

— Переночую сегодня с вами.

— Ой, лучше не надо! — испуганно возражает она. — Мы уж как-нибудь одни, а вы идите в овин. Не ровен час… Разве не хвастался вчера сынок Данька, что мы круглыми сиротами останемся? Ведь это он от старших слыхал…

На душе у Мирошниченка мрачно, однако он улыбается.

— Не горюй, доченька, скоро все страхи развеются, как дым. Я тебя тогда в город учиться пошлю и кожушок с немецким гарусом справлю.

— А я смогу стать учительницей? — в который уже раз спрашивает она отца. Нет на свете ничего лучше, чем стать учительницей: и книжки читай сколько захочется, и детей уму-разуму учи…

— А как же! Ты и теперь вроде учительницы.

— Вам только бы посмеяться… — Девочка вытирает ручонки холщовым полотенцем и подходит к отцу.

— А Левка кто научил читать?

— Так то ж Левко. Он такой понятливый, что сам уже до тысячи считает.

Свирид Яковлевич привлек дочку к себе и громадной матросской ладонью погладил ее косы. От этой ласки Настечка присмирела и опустила голову, как провинившийся ребенок. Так опускала голову и его жена. Даже это перешло от матери.

XII

На окнах, как черные птицы, распластались тяжелые, с бахромой платки, — пусть свет не проникает ни во двор, ни со двора.

На столе железная лампа, узкая бутыль с сизым самогоном и толсто нарезанное сало, — видно, не женская рука готовила ужин. А гости, кажется, пьют не самогон, а отраву — ни одной улыбки не вызывает на угрюмых лицах хмель.

Улыбается в светлице Созоненка лишь последний царь на портрете. Он хитроватыми, все понимающими глазами косится из-за спины Денисенка и не обращает внимания на холодный взгляд белогрудой, в жемчугах царицы. Такими глазами он смотрел и на деньгах, но царь давно в земле, а деньги его живы, правда, четвертные мужик берет неохотно, ему подавай теперь серебро да золото либо «катеринки», «петровки».

Сафрон Варчук задумчиво смотрит на царя и не знает — жалеть, что его нет, или гневаться? Царицу он давно уже ругал последними словами — все за Гришку Распутина, — а царя лаять не поворачивался язык, да и злости не хватало. Все-таки при царе он переселился на хутор, оброс земелькой, деньжат на черный день припрятал, на все село стал Сафроном Андриевичем. При царе он и в дворяне вышел бы, а теперь его только в насмешку голодранцы называют столыпинским дворянином. Да, до недавней поры не знал Сафрон, сколько бед падет на его умную голову. Легко было когда-то говорить: беден потому, что глуп, — а теперь и самый богатый может дураком стать. И тоска перемешивается в нем со злостью, как вода с землей.

За столом бушует подогретый хмелем Ларион Денисенко. Он поворачивает во все стороны свою обросшую колесом волос голову и кричит:

— Хозяева, мир погибает! Погибает и погибнет, потому что как заберут у нас землю, так все с голода опухнут!

От натуги в грубом голосе Лариона пробиваются козлиные ноты, и это забавляет одного только Сичкаря, который, кажется, веселее всех воспринимает весть о погибели мира.

Ему даже в это время приходят в голову непристойные мысли про жену Лариона Настю: эта хоть и глядит на всех навеки обозленными глазами, но привечает не одних только лохматых, — и он посмеивается в душе над Денисенком, который не видит, как жена с другими прыгает через плетень. Впрочем, и это нравится в ней Сичкарю: женщина с огнем, перцем и жадностью всегда лучше, чем покорная размазня.

Он украдкой окидывает взглядом присутствующих: не заметил ли кто у него в глазах блудливого, не ко времени, огонька? Вздыхает и начинает внимательно прислушиваться и приглядываться к тому, что делается в светлице. Вот он останавливает взор на печальном Супруне Фесюке. Над сухим, с глубокими глазницами лицом Фесюка нависает копенка переспелых волос; надменные складочки в уголках рта сейчас больше говорят о скорби. Он обхватил рукой острый подбородок и думает свою нелегкую думу.

Сичкарь недолюбливает Фесюка: тот хоть и выбился в настоящие хозяева, а все хочет жить по правде. В конце концов, если уж так тебе хочется повсюду правды, живи ею, только не суй нос в чужие дела! А Фесюк не раз подбивал людей поймать Сичкаря на краже леса. Думает — так легко его за руку схватить. И не догадывается, чудак, какую радость, какое удовлетворение может принести по-настоящему ловкая кража.

Дело даже не в деньгах, а в том, как ты схитрил, как вышел сухим из воды, обойдя все ловушки. Вот только зря в каталажку угодил. Но тут не ловкость, тут подвел гонор. Ну, да недолго уж сидеть! Снова взгляд его останавливается на Денисенке, и вспоминается Настя. Что за бесовская сила в ее злющих глазах!

После Денисенка шмелем загудел Данило Заятчук; его грубо вытесанная голова только до половины обросла волосами, а уже от висков идет голая, как коленка, лысина. Ну прямо недоделанный Денисенко: у того целое колесо вокруг головы, а у этого полколеса.

— Советская, можно сказать, власть нашим хозяйским хлебом живет. А чем она будет жить, когда наша земля попадет тем голодранцам, которые и сами ею не прокормятся, потому — голодные? Что означает такая власть? А означает она — дери, бери да назад не ворачивай. Словом, коммуна: кому — на, а кому — нет. Вот я и думаю: не одну власть мы пережили, переживем, даст бог, и эту, потому — не сможет заграница отдать Украину Мирошниченкам, загранице Украина, как пасхальная писанка, нужна, заграница ей — богатая родня. Вот как я думаю!