Кровь людская – не водица (сборник)

— Держись теперь крепко, Степан! — Бондарь, пригибаясь, побежал наперерез надвигавшейся лавине.

Кушнир с тоской огляделся, вздохнул и двинулся за Иваном Тимофиевичем, на ходу стреляя из своего громобоя.

Пули наполняли погожую ночь печальным, пронзительным визгом, злобно фыркая, боронили свежую пашню, сбивали гребни отвалов. «Вот какой первый посев принимает наша земля», — вдруг пришло в голову Мирошниченку.

Небольшая группа бандитов бежала к орудию. Донелайтис и Мирошниченко первыми кинулись им навстречу. Но в это мгновение из овражка коротким, злым перебором по бандитам ударил пулемет, закашлялся и, словно сердясь на себя, снова застрочил отрывисто и решительно.

— Рабочий отряд подошел! — радостно закричал Свирид Яковлевич, простреливая пашню, усеянную фигурками убегающих врагов.

— Почему так думаешь? — спросил Донелайтис, напряженно прислушиваясь к звуку выстрелов.

— Узнаю руку машиниста Фиалковского. Слышишь, как строчит? Коротко, решительно, с душой. По-рабочему!

— Вот хорошо! Теперь Савченко не выпустит бандитов. Ох и молодчина же он!

— К нам идет. О людях первым делом заботится.

И правда, вскоре комитетчики соединились с рабочим отрядом сахарного завода.

— Ну как, орлы? Бьем врага? — спросил, подходя с наганом в руке, высокий котельщик Савченко. Голова командира рабочего отряда даже в сумраке светилась мягкой, волнистой сединой, а глаза горели веселым, юношеским блеском.

После революции 1905 года Павла Савченка, курчавого веселого парня, отправили из Каменец-Подольской крепости в Сибирь. Оттуда он вернулся спокойным, даже строгим человеком. Лоб изборожден морщинами, виски тронуты сединой; вернулся грамотным большевиком-подпольщиком, с немалым партийным опытом. Дома Савченко никого не застал: мать, не дождавшись сына, умерла в холодной вдовьей хибарке, братья и сестры разбрелись по экономиям и заводам на заработки. Управляющий сахарным заводом, помнивший, что у котельщика золотые руки, поломавшись, все-таки принял его на работу. А в 1917 году Савченко с передовыми рабочими разогнал вооруженную охрану, выставленную на заводе его владельцем, князем Коханом, и взял предприятие под контроль профсоюза…

— Кажется, вовремя поспели! — Командир рабочего отряда нагнулся к сырому от росы лафету пушки. — Занятно воюете!

— Ох и вовремя! — весело отозвался Мирошниченко. — Я уж думал… да что говорить, туго нам пришлось. Пропали бы без вас.

— А вы скверное место для маневра выбрали. Артиллерийский огонь перенесем на лес. Свирид, отсекай отступающую контру, пока они без памяти от страха.

— Есть, отсекать!

Савченко бегом бросился к Фиалковскому, нагнулся над ним. Руки опытного пулеметчика дрожали на гашетке, как в ознобе, и, дрожа, извиваясь змеей, пробивалась сквозь замок тугая полотняная лента.

— Э, у Фиалковского пулемет перегрелся! Товарищ Ильин, поднеси пулеметчикам воды.

— Есть, поднести воды!

— Слышишь, как голоса у всех зазвенели? — улыбаясь в короткие усы, проговорил Бондарь.

— Как же не радоваться! Сказано, рабочие пришли! — Кушнир выстрелил, нацелясь на вспышку, и совсем неожиданно мечтательно добавил: — Поглядите вокруг… Видите, как подымается земля с рассветом?

XXV

Потемну из Литынецких лесов не спеша тронулся отряд Крупьяка. В темноте, как туча, движутся всадники, мелодично позвякивают уздечки и стремена. Позади бандитов едет на своей бричке Сафрон Варчук, успевший незадолго перед тем побывать у фельдшера и раздобыть у него несколько порошков хинина. Сафрон уже раскаивается и ругает себя за поспешность: ну стоило ли, в самом дело, не спросясь броду, лезть в воду? Не обратись он к Крупьяку с мольбами о помощи, а поговори с ним поспокойнее, может быть, он теперь ехал бы уже не с бандитами, а в губком за своей землей. Какой там ни есть новый закон, а лучше он, чем разбой. Это Сичкарь падок на такие штуки, а он и без них обошелся бы, если б его не тронули, если б не добрались до печенок.

Сафрон до боли в голове думает, как бы ему выскользнуть из этой движущейся массы: ведь кто знает, не заметит ли его кто-нибудь из односельчан… Тогда уж дадут ему норму не в десять десятин, а в три аршина… Перед глазами на миг мелькнуло изгорбленное кладбище, от часовенки долетели голоса певчих, заблестели похоронные свечи. Варчук даже трижды сплюнул через левое плечо, отгоняя дурные видения, но снова повернул голову туда, где их увидел. И вдруг заметил два явственных огонька в поле. Кто это там разложил костры — ночлежники или какие-нибудь голодранцы, получившие чужую землю и не дождавшиеся утра?

К бричке прижимается худущий бандит с искалеченными войной глазами.

— Из Новобуговки? — спрашивает он Варчука.

— Вроде, — неохотно отвечает тот.

— Там у всех такие добрые кони?

— У комбеда и получше есть. Поезжай — достанешь!

— Может, сменяемся?

— Кто меняет, тот без штанов щеголяет.

— Жаль, что ты родич нашего батьки! — смеется бандит и отъезжает от брички.

Отряд уже выезжает на большак, а мысли Сафрона все еще без толку толпятся в голове, и никак он не найдет хитрой дорожки, по которой можно бы сбежать от бандитов. Как он устал от этих мыслей! Никогда еще так не уставал, с тоской думает он, а впереди уже маячит на обочине крест с распятием. Здесь должен ждать его Сичкарь.

Сафрон с Крупьяком берут поближе к обочине, придерживают лошадей.

— Иван, ты тут? — негромко окликает Варчук.

Из придорожного рва, отделяющего липы от полей, поднимается черная фигура, и даже в темноте по силуэту можно узнать характерную сутуловатость Сичкаря, которую еще увеличивает подвязанная за плечами сума с продовольствием.

— Ну, спасибо за помощь, большое спасибо! — Сичкарь почтительно знакомится и осторожно взвешивает в своей тяжелой руке легкие пальцы Крупьяка.

Тот подсвечивает папироской и видит круглые, как клейма, следы ветряных лишаев на залитых сырым румянцем щеках Сичкаря, жуткие отблески папиросного огонька в его зрачках и белках.

Жестокость глаз Сичкаря поражает даже Омеляна. «Только война могла породить такие буркалы», — думает он, вынимая изо рта папироску, чтобы не видеть взгляда своего случайного помощника.

Сичкарь замечает, что смутил Крупьяка, и улыбается: он любит, когда от его пронзительных глаз отскакивают чужие взгляды — стало быть, тот человек слабее.

— Как, Иван, ничего нового нет? — спрашивает Варчук, все еще надеясь, что ему повезет и он сумеет отделаться от бандитов.

— Нет, есть, — подходит к нему Сичкарь. — Мирошниченко по стал ночевать в поле — вернулся в село.

— А Горицвит?

— Остался над Бугом.

Сафрон опасается, как бы ему не пришлось вести бандитов на Мирошниченка, и мысль его лихорадочно работает. Он быстро говорит Крупьяку:

— Экая неудача! Ну, тогда я мигом наведу несколько человек на Горицвита, а Иван пусть мчится к Мирошниченку.

— Добро, — согласился Крупьяк.

Он подъезжает к бандитам, назначает старшего в отряд, отправляющийся в село, отдает короткие команды и взмахом нагайки делит банду на две части. Бандиты срывают с плеч карабины и обрезы и разъезжаются в разные стороны.

Вот уже и село, забелелись хаты. Бандиты пускают лошадей вскачь, и Сичкарь, вцепившись в стремя, летит во весь дух по пыльному тракту. Ему мешает сума, дает себя знать и сердце. Цокают копыта, цокает и оно, напоминая, что молодость уже позади.

Проклятая сума жмет под мышками, груз белых буханок и сала выжимает из тела пот, он со спины растекается на поясницу, на живот и бедра. В глазах кружатся звезды, хаты. Но вот и двор Мирошниченка. Сичкарь, как пьяный, отрывается от стремян и повисает на воротах. Они скрипнули под его тяжестью, закачались и снова заскрипели. Давно, видно, хозяин не поправлял их. Бандиты со всех сторон окружают хату и овин. Кто-то бьет прикладом в окно, с жалобным звоном рассыпаются расколотые стекла.

— Гей! Выходи, коммуния!

— Выходи, а то спалим всех живьем!