Имя ветра

— Раздражает?

Я обернулся и увидел, что Элодин за мной наблюдает.

— На самом деле я удивлен, что ты заметил. Не многие замечали.

Комната выглядела явным шагом вперед по сравнению с уиновской.

В ней стояла кровать под балдахином на четырех столбиках и с занавесками, туго набитое кресло, пустой книжный шкаф и большой стол с несколькими стульями. Самым примечательным отличием были огромные окна, выходившие на сады и лужайки. Снаружи я увидел балкон, но не заметил никакого выхода на него.

— Посмотри-ка, — сказал Элодин.

Он взял один из деревянных стульев с высокой спинкой, поднял его двумя руками, раскрутился и швырнул стул прямо в окно. Я сжался, но вместо чудовищного звона и грохота раздался только сухой треск ломающегося дерева. Стул упал на пол кучкой обломков дерева и крепежа.

— Я занимался этим часами, — сказал Элодин, вдохнув поглубже и любовно оглядывая комнату. — Хорошие были времена.

Я подошел посмотреть на стекла. Они были толще обычных, но не настолько толще. Они казались обыкновенными, только сквозь них бежали тонкие красноватые жилки. Я пригляделся к оконной раме: тоже медная. Медленно оглядел комнату, рассматривая ее голые каменные стены, пробуя на вкус ее странно тяжелый воздух. Я заметил, что на двери изнутри нет ручки, не говоря уже о замочной скважине.

«Зачем кому-то понадобились все эти сложности с изготовлением цельномедной двери?»

И я решился на второй вопрос:

— А как вы выбрались?

— В конце концов, — сказал Элодин с ноткой раздражения.

Он опустился в кресло.

— Понимаешь, как-то раз Элодин Великий оказался заперт в высокой башне. — Он обвел жестом комнату. — Его лишили всех инструментов: монетки, ключа и свечи. Более того, в его камере не было даже достойной упоминания двери и окна, которое можно разбить. — Он презрительно указал на них поочередно. — Даже имя ветра было скрыто от него хитрыми махинациями его пленителей.

Элодин встал с кресла и заходил по комнате.

— Все вокруг него было твердым и гладким камнем — камера, из которой ни один человек еще не ускользал.

Он остановился и патетически поднял палец:

— Но Элодин Великий знал имена всех вещей, и потому все вещи его слушались. — Он повернулся к серой стене между окон. — Он сказал камню: «Откройся», и…

Элодин умолк, с любопытством склонив голову набок и сощурившись.

— Хрен тебе, они все поменяли, — сказал он задумчиво. — Ух. — Он подошел ближе к стене и положил на нее руку.

Я немного отвлекся, подумав, что Вил и Сим были правы — этот человек помешанный. Что будет, если я выбегу из комнаты, вытащу носок и захлопну дверь? Вероятно, другие магистры будут мне только благодарны?

— А, — внезапно рассмеялся Элодин. — Это было не совсем умно с их стороны. — Он отступил на два шага от стены. — Циаэрбазалиен.

И тут я увидел, что стена шевельнулась. Она пошла рябью, как висящий коврик, по которому ударили палкой. Затем она просто… упала. Как грязная вода, выливающаяся из ведра, тонны серого песка внезапно растеклись по полу, засыпав ноги Элодина до щиколоток.

Свет и пение птиц хлынули в комнату. Там, где прежде было четверть метра твердой стены, теперь зияла дыра, достаточно большая, чтобы в нее могла проехать телега.

Но дыра оказалась не совсем сквозной: некий зеленый материал оплетал отверстие. Он выглядел как грязная спутанная сеть, но ячейки были слишком неровными. Больше всего это походило на толстую старую паутину.

— Этого здесь раньше не было, — извиняющимся тоном сказал Элодин, вытаскивая ноги из серого песка. — В первый раз все выглядело гораздо более драматично, уверяю тебя.

Я стоял, ошеломленный увиденным. Это была не симпатия. Это было что-то, чего я раньше никогда не видел. В голове моей вертелась всего одна старая фраза из полусотни полузабытых историй: «И Таборлин Великий сказал камню: „Откройся!“ — и камень открылся…»

Элодин отломил ножку от стула и с ее помощью разорвал спутанную зеленую паутину, затягивавшую пролом. Некоторые нити легко рвались или отваливались. Там, где нити были толще, он использовал ножку как рычаг, чтобы отогнуть их. В тех местах, где нити рвались или сгибались, они ярко светились на солнце.

«Снова медь, — подумал я. — Медные жилы, идущие сквозь каменные блоки стены».

Элодин бросил ножку стула и пролез в дыру. Через окно я видел, как он облокотился на белые каменные перила балкона.

Я выбрался наружу следом за ним. Как только я ступил на балкон, воздух перестал быть тяжелым и неподвижным.

— Два года, — сказал Элодин, глядя на сады. — Видеть балкон, но не иметь возможности постоять на нем. Видеть ветер, но не слышать его и не чувствовать на лице.

Он закинул ногу на перила, уселся на них, а затем спрыгнул вниз, на ровный участок крыши прямо под балконом. И пошел по крыше, удаляясь от своей камеры.

Я тоже перелез через перила и последовал за ним к краю крыши. Мы оказались всего в шести метрах над землей. Сады и фонтаны, раскинувшиеся со всех сторон, были великолепны. Элодин стоял слишком близко к краю, его магистерская мантия билась вокруг него, как черный флаг. Выглядел он весьма эффектно, если не считать того факта, что стоял он в одном носке.

Я подошел и встал рядом с магистром на краю крыши. Теперь я знал, каким должен быть мой третий вопрос.

— Что мне делать, — спросил я, — чтобы учиться у вас именованию?

Элодин спокойно, оценивающе посмотрел мне в глаза.

— Прыгай, — сказал он. — Прыгай с этой крыши.

Тогда я понял, что все до этого было испытанием. Элодин проверял меня с тех пор, как мы встретились. Он ворчливо одобрял мое упрямство, удивился, когда я заметил нечто странное в воздухе его комнаты. Он был почти готов принять меня в ученики.

Но ему требовалось нечто большее: доказательство твердости моего намерения. Демонстрация. Прыжок веры.

Мне вспомнилась еще одна фраза из легенды: «Таборлин упал, но не разбился. Ведь он знал имя ветра, и ветер его слушался. Ветер подхватил его, обнял и опустил на землю легко, словно пушинку, а потом поставил на ноги, да так нежно, как и мать родная не поцелует».

Элодин знал имя ветра.

Все еще глядя ему в глаза, я шагнул с крыши.

Выражение его лица было неописуемо. Я никогда не видел настолько удивленного человека. Падая, я перевернулся, так что Элодин оставался в поле моего зрения. Я увидел, как он протянул руку, словно для того, чтобы схватить меня.

И я почувствовал себя невесомым, словно плыл.

Потом я ударился о землю. Не легко, как опускающееся перышко, но жестко и тяжело, как кирпич, упавший на мостовую. Я упал на спину, левая рука оказалась подо мной. Когда голова ударилась о землю, все вокруг потемнело, а из легких вышибло весь воздух.

Я не потерял сознания — просто лежал, бездыханный, неспособный пошевелиться. И вполне серьезно думал, что умер. Или ослеп.

Наконец зрение вернулось, заставив меня заморгать от внезапной яркости голубого неба. Боль рванула плечо, и я почувствовал вкус крови во рту. Я не мог дышать. Попытался скатиться с руки, но тело не повиновалось мне. Сломана шея… спина…

Спустя долгую пугающую секунду я ухитрился сделать маленький вдох, потом второй. Я облегченно вздохнул и понял, что вдобавок ко всему остальному сломал ребро. Зато смог слегка пошевелить пальцами рук, потом ног. Они работали. Я не сломал позвоночник.

Пока я лежал, перебирая проклятия и сломанные ребра, передо мной появился Элодин и посмотрел на меня сверху вниз.

— Поздравляю, — сказал он. — Это был самый глупый поступок, который я когда-либо видел. — Благоговение на его лице мешалось с недоверием. — Вообще.

Именно тогда я решил заняться благородным искусством артефакции. Не то чтобы у меня был большой выбор. Прежде чем помочь мне дохромать до медики, Элодин заявил, что человек, достаточно глупый, чтобы прыгнуть с крыши, слишком беспечен и ему нельзя позволить даже держать ложку в присутствии магистра, а не то что изучать нечто столь «многосложное и изменчивое», как именование.