Черная линия

— Нет, подводя итог, я просто скажу, что у матери была одна-единственная проблема: она слишком любила секс.

Он выставил свой нож вперед, прижав рукоятку к животу, уставился на Хадиджу, которая опустила глаза.

— Ей хотелось чувствовать вот это между ног, понимаешь? Твердую палку, которая вонзалась в ее плоть. Протыкала ее до глотки.

Он прикрыл глаза, словно взвешивая сказанное.

— Да, моя матушка, драгоценная и святая сотрудница социальной службы, была нимфоманкой. Совершенно помешанной на этом деле. И она пользовалась своей профессией, своим так называемым призванием, чтобы снимать безработных, всяких бездельников, да мало ли такой легкой добычи…

Марк уже не доверял своим ощущениям, но ему начинало казаться, что к шипению СО2 примешивается другой звук. Более острый: да, точно, Реверди скрипел зубами. Когда он упоминал о матери, ненависть сводила ему челюсти.

— Зов пениса, — продолжал он, — вот что воодушевляло ее во время ежедневных походов по городу…

Он снова повернулся к Хадидже, которая могла только в ужасе смотреть на него. Скобы вонзались все глубже в губы, окрашивая их чудовищной красной краской.

— А ты это тоже любишь? — Теперь он смотрел на Марка. — Она вся раскрывается, когда ты влезаешь на нее? Вы думали обо мне, когда кувыркались в постели? Вы думали о маленьком Жаке, который никогда не мог понять свою «мамочку»?

Внезапно он понизил голос:

— Ее меланхолическая красота, ее круглые воротнички были сплошным обманом. Ее дырка — вот где скрывалась настоящая помойка. Сточная яма. Открыто для всех, лезьте поглубже…

Он встал, словно для того, чтобы успокоиться, заходил взад и вперед; кислорода становилось все меньше, но он, казалось, не замечал этого. Потом он пожал плечами:

— Но в конце концов, кому это мешало? Маленьких мальчиков такие вещи не касаются. Вообще, когда эти мужики приходили, я чаще всего уже спал. Но она была извращенной. Ей хотелось, так или иначе, втянуть меня в свои игры. Когда я однажды спросил ее, кто приходил к ней ночью, она прошептала, как будто открывала мне тайну: «Твой папа». И рассмеялась. Мне было лет шесть или семь. Это внезапное появление моего отца, о котором мне никто и никогда не говорил, меня потрясло. И с той минуты я желал только одного: увидеть его.

Каждый вечер я сидел настороже в своей комнате, пытаясь уловить детали, услышать его голос, почувствовать его запах. Но не решался открыть дверь. До меня долетали только приглушенные звуки, стоны. Я сделал из этого собственные выводы. Мой отец приходил по ночам обижать маму. Я представлял себе какого-то демона с жесткими когтистыми лапами, который ранил ее, царапал, сдирал с нее кожу. Я начал всеми силами ненавидеть его.

Но в то же время он завораживал меня. Я думал только о нем. Я напрягал свое воображение, пытаясь представить его. По ночам я прижимался лицом к щелке в двери, но увидеть его никак не получалось. Утром в гостиной, в спальне матери, в порочном запахе секса я искал следы его пребывания. Я искал под кроватью, в складках простыней, под ковром. Я находил принадлежавшие ему предметы. Зажигалку. Сигареты. Газету со ставками тотализатора… Я прятал все это в шкатулке. В заветной шкатулке с сокровищами.

Однажды, собрав все свое мужество, я спросил у мамы, почему папа делает ей больно. Он что, злой? Сначала она не поняла, а потом снова рассмеялась своим низким смехом. Она пришла в восторг. Я до сих пор вижу перед собой ее узкое лицо, перечеркнутое слишком большим ртом. Улыбаясь, она сказала мне, что да, он очень злой. Именно поэтому я не должен никогда видеть его… С этого дня она не давала мне ложиться, пока он не приходил, а потом, когда раздавался звонок в дверь, шептала с деланым ужасом: «Прячься быстрее: папа идет!» Я в страхе убегал к себе в комнату. Я скорчивался за дверью и снова ловил каждый звук, каждый знак, представляя себе самые жуткие пытки. И очень боялся, что он застанет меня за этим…

Но долго так продолжаться не могло: мне надо было увидеть его. Я продырявил дверь. И вот через ощетинившуюся щепками щель я наконец увидел его. Здоровенного парня, очень темного, очень волосатого. Он мне сразу понравился. Он был похож на медведя. Но в ту же ночь я впервые увидел то, чего не должен был видеть. Переплетенные конечности, волнующуюся плоть, резкие краски. Что-то непонятное во рту у мамы. Смуглые ягодицы. Женскую «пипиську», похожую на воспаленную рану. И все время эти животные крики, эти хрипы, это тяжелое дыхание… Я не знал, как это называется, но то, что я видел, было изнасилованием — изнасилованием человеческой природы, всего, что я, как мне казалось, знал про «больших».