Жениться и обезвредить

Олёна должна была прибыть ближе к обеду, с купеческим обозом из Сибири. В смысле это обоз из Сибири, а Олёна – моя невеста, и гостила она у тётушки в соседнем городе, верстах в двухстах от Лукошкина. Вот она вернётся, и мы поженимся, я давно собирался. Венчать отец Кондрат будет, свидетелем с моей стороны немецкий посол Кнут Гамсунович, со стороны невесты – сама царица!

Лидия Адольфина Карпоффгаузен, законная жена нашего всеми любимого Гороха, сразу предупредила, что если ей не дадут побыть «свидетелкой нефесты», то она будет очень огорчена и «горько плакать, а Горошек этого не пропустит… не попустит?.. не запустит?!». Короче, всем всё ясно. Да, она хорошая, хоть и австриячка, обрусела в считаные дни, и стрельцы за неё горой, так матушкой и кличут… Или по матушке, но это если государыня очень уж гайки завинчивает, и такое бывает.

– А и доброго здоровьечка, Никита Иванович! – с поклонами сняли шапки двое хорошо одетых бородачей из Кузнечного квартала. – Как жизнь да служба? Не сегодня ли невестушка ваша из краёв заморских прибывает?

– Здрасте. Сегодня. От тётки из-под соседнего… – коротко попытался отмазаться я, но разве ж от нашего народа так просто уйдёшь… Фигу!

– Вот дело-то ладное! А мы вам на свадебку подкову знатную на ворота изготовили! Всем миром на счастье ковали, уж не побрезгуйте…

Мама родная! Их там восемнадцать мастеров с подмастерьями, и все на одну подкову?! И какого же она тогда размера? С предполагаемое счастье, да?!

– Да будет бахвалиться-то, – мигом раздалось с другой стороны улицы. – Эка невидаль, подкова, железяка гнутая! Вот мы, гончары-молодцы, цельный воз горшков да плошек, крынок да чашек, блюд да тарелей, расписных немыслимо, в глазури блестючей, новобрачным наобжигали! Будет из чего щи хлебать, бражку пить, рассолом баловаться… Уж не побрезгуй, сыскной воевода!

Я молча надвинул фуражку на нос. Поздно… Пока мы с Фомой и Митькой плелись через Базарную площадь, со всех краёв слышались бурные поздравления, щедрые пожелания и посулы самых замечательных подарков от всей широты необъятной русской души. Впрочем, и не только русской…

– Участковый, э-э, не побрезгуй давай! Сюда давай, э-э! Ковёр тибе пиривизли, на! Сам бери! Денег не нада! На свадьбу твою одыним глазком, э-э, гилянем, и всё! Два ковра бери! И вот этот… маленький… кирасивий… в уборную!

– Отступись, бабы, я сама говорить буду! Так вот те слово моё, Никита Иваныч… Хотя какого ты мне Иваныч, сын ты мне… сынок… Никитушка! Вот так бы на руках-то и закачала, так бы у груди и затискала, так и… о чём эт я? О! Цельную бочку капустки квашеной со брусничкою от тётки Матрёны на свадебный стол прими, не побрезгуй! И вот ещё даром горсточку… Бери, бери, она, поди, не очень мокрая, охальнику своему скормишь!

– А что ж гостю дорогому, милиции любимой, ко столу нашему дорогу-то загораживают! Расступись, народ, батюшка участковый тоже живой человек. Ему, может, тоже хочется с утречка да в честь праздничка, покуда холостой, а потом жена не даст, так, что ли? Ох и ядрёная самогоночка уварилась, Никита Иваныч, друг сердечный… Три ведра тебе на свадебку ставлю! Тока не обессудь, без сертификату медицинского будет… Но на вкус – слеза Христова! Продегустируешь ли, отец родной, тока не побрезгуй…

Я даже не пытался ускорить шаг. Во-первых, бессмысленно, во-вторых, решат, что я убегаю или, того хуже, кого-то ловлю, и помогут всем миром. Ну их… Я вежливо выслушивал всех и вся. Список подарков расширился до ульев с мёдом, рулонов полотна, кобылы жеребой, шести лукошек с яйцами, набора столярных инструментов, новой сбруи с хомутом, подойника чеканного кубачинского, клетки для канареек, резной тумбочки из карельской берёзы и бус из чешского стекла. Причём каждое предложение сопровождалось сакраментально смиренным «уж не побрезгуй»… Видимо, на всё Лукошкино самым непроходимо-брезгливым считался именно я! А на выходе с Базарной площади нас ждал вездесущий дьяк Филимон Груздев. Мы трое дружно сплюнули через левое плечо, а Митька даже перекрестился, от греха подальше. Но поздно, наш вечный стресс вскинул тощую бородёнку выше крючкотворного носа и… бросился мне в ноги. Я же говорил, день не задался с самого утра…

– Ну и чего ж ты встал, аспид милицейский? Ступай по мне, топчи меня, безвинного, сапожищами уставными, попирай тело моё белое муками бесовскими! Всё одно мне жизни нет, с тех пор как тебя, ирода, в наше Лукошкино сам нечистый взашей вытолкнул…