Будь моей

Негодование? Это было лучше всего, и на такой результат Василий даже не рассчитывал.

— Ты, конечно, прав. А ты бы сколько предложил? Двадцать пять?

— Сорок пять, — поспешно ответил Павел, по-видимому, поняв свою ошибку.

— Ну что ж, вопрос решен, и никто не в обиде, — бесстрастно заметил Василий. — «Кроме Александры», — подумал он про себя. — По рукам. Кстати, а за кого выходит замуж Арина?

Павел с отвращением сплюнул:

— Австрийский герцог ей надоел, и она нашла себе графа. Тот, наверное, свихнулся, раз женится на ней.

Василий знал, что лучше этого не делать, но не смог удержаться и не позлорадствовать:

— Должно быть, Лятцко в восторге от такого зятя?

— Лятцко просто хочет выдать ее замуж, — не то прорычал, не то проворчал Павел. — И ему наплевать, за кого. А что касается тебя, граф Петровский, я думаю, мой лучший друг Штефан не поскупится. Лошадей, разумеется, я оставлю себе, а твой выкуп…

— Такие лошади в горах бесполезны, и ты прекрасно это знаешь, Павел. Я заплачу тебе три сотни за всех.

Павел рассмеялся:

— Ты думаешь, я не знаю, каких лошадей любит твой братец? Если они ему нужны, пусть раскошелится, иначе они останутся у меня.

Василий и представить себе не мог, откуда у Павла такое мнение, но быстро сообразил, что нужно немедленно разубедить его, иначе им никогда не получить табун обратно.

— Видишь ли, мне подарила их моя невеста, а Штефан не любит белых. Он считает их нежизнеспособными, нечистокровными, капризными и не стоящими даже кормежки. Я и сам захватил их с собой лишь потому, что решил заняться коневодством и пустить их на племя. Но раз уж они достались мне даром, мне все равно, что с ними будет. Право же, это так. В общем, триста за всех, и дело с концом.

— Тысячу за каждую, и ни копейки меньше, — злобно возразил Павел.

Василий почувствовал, что взгляд синих, как небо полуночи, глаз Александры вонзился в него, как кинжал. Только что он оскорбил ее «деток» и был удивлен, что еще не получил тарелкой по голове. Но не сдавался.

— Совершеннейшая нелепость, — сказал он самым насмешливым тоном, на какой только был способен. — Если ты не хочешь говорить серьезно, то нет смысла продолжать.

— За все заплатит Штефан, — убежденно возразил Павел. — А за тебя он уплатит пять тысяч, нет, десять!

— Да ты с ума сошел!

Кулак Павла с силой опустился на стол:

— Он мой должник! Если не заплатит, то, поверь, я с радостью отправлю ему тебя по кусочкам.

Василий устал, замерз, а теперь еще и рассердился, но старался сохранить присутствие духа и рассуждать разумно.

Наклонившись вперед, он скрестил руки на столе и, прожигая взглядом Павла, очень тихо сказал:

— Не стоит произносить угроз, которых ты не можешь осуществить. Это ослабляет твою позицию.

— С чего ты взял, что я не могу осуществить их?

— Потому что мы оба знаем, что, если со мной случится несчастье, Штефан придет сюда со своими солдатами и сотрет эту деревню с лица земли. Выбирай: смерть или выгода. О чем ты думал, когда крал моих лошадей?

Павел побагровел — но не от гнева, а от досады, что оказался в затруднении, и теперь приходится снова идти на попятный. Наверняка, он упивался своей ролью атамана, но ведь рано или поздно вернется Лятцко, и придется держать ответ перед ним.

Понимая это, Василий решил слегка ослабить нажим и дать Павлу возможность отступить достойно.

— И забудь о Штефане, Павел. — Платить буду я, а не Штефан, обдумай мое предложение, и утром мы снова поговорим. А пока что, нам с моей бабой нужно малость обсохнуть и побыть наедине.

Как и рассчитывал Василий в толпе бандитов захихикали, и Павел, багровый от гнева, сначала долго молчал, но потом присоединился к общему хохоту. Правда, его смех вовсе не казался веселым.

— Ну, ладно. Вы можете сохнуть, а мы пока обмоем удачу.

Глава 21

Их впихнули в пустую кособокую хижину, принадлежавшую одному из тех, что сейчас отправились вместе с атаманом в Австрию. В развалюхе имелось несколько стульев, стол, узкая кровать, кое-какая утварь и несколько одеял — но все личные пожитки хозяин этого жилища увез с собой — видать, не слишком-то доверял своим товарищам. Печку не топили уже несколько недель, и в доме было едва ли не холоднее чем снаружи.

Единственное окно оказалось заколоченным досками, и, поскольку лачуга не запиралась, их новые хозяева забили прежде, чем уйти, и дверь толстой доской.