Крестики-нолики

– Как дела в школе?

– Нормально. А ты занимаешься делом об убийствах?

– Да. – Боже, как хочется курить! В эту минуту он мог бы убить за сигарету, оторвать какому-нибудь мальчишке башку.

– Ты его поймаешь?

– Да.

– Что он делает с девочками, папа? – Пытаясь казаться равнодушной, она опустила глаза и очень внимательно рассматривала почти опустевшую вазочку с мороженым.

– Он ничего с ними не делает.

– Просто убивает? – Губы у нее побелели. Ребус вдруг остро ощутил, что именно его ребенок, его дочь остро нуждается в защите. Ему захотелось обнять ее, утешить, сказать ей, что большой скверный мир – там, снаружи, а здесь она в безопасности.

– Вот именно, – пробормотал он вместо этого.

– Хорошо, что он больше ничего не делает.

Мальчишки начали посвистывать, пытаясь привлечь ее внимание. Ребус почувствовал, что краснеет. В другой день, в любой день, кроме этого, он подошел бы к ним размеренным шагом и вколотил бы закон в их наглые маленькие физиономии. Но ведь он не на дежурстве. Он наслаждается дневной прогулкой с дочерью, неожиданным своенравным результатом их с Роной счастливого соития.

Он с дочерью, а Рона наверняка уже потянулась за ненадолго отложенной книгой, которую сейчас читает. Она, должно быть, отодвинула от себя обмякшее, изнуренное тело любовника, не перекинувшись с ним ни единым словом. Неужели она все время думает только о своих книгах? Возможно. Ее любовнику не позавидуешь: вероятно, он чувствует себя выдохшимся и опустошенным, с горечью осознает, что ни чувства его, ни желания ей так и не передались. Она выиграла еще одну схватку.

И тогда он поцеловал ее и испустил крик…

Крик страстного желания и одиночества…

Выпустите меня… Выпустите меня…

– Ладно, пойдем отсюда.

– Хорошо.

Когда они проходили мимо столика возбужденных мальчишек, на чьих лицах отражалась с трудом сдерживаемая похоть, Саманта одному из них улыбнулась. Она улыбнулась одному из них.

Глотнув свежего воздуха, Ребус задался вопросом: куда идет этот мир? Он спрашивал себя: не потому ли он верит в жизнь за гробом, что повседневная жизнь столь страшна, столь печальна? Если человека после смерти не ждет воскресение для вечности, значит, жизнь – самое гнусное изобретение всех времен. Ребус мог бы убить тех мальчишек, да и родную дочь был готов задушить, лишь бы оградить ее от того, чего она хочет – и добьется. Он осознал, что ему нечего ей сказать, а тем мальчишкам – есть; что его ничего с ней не связывает, разве что узы крови, а их с ней связывает все. Небеса были мрачными, как аккорды вагнеровской оперы, мрачными, как мысли убийцы. Они становились все мрачнее по мере того, как мир Джона Ребуса разваливался на части.

– Пора, – сказала она, его маленькая дочь, гораздо более взрослая, однако, чем он. – Пора.

Было и в самом деле пора.

– Нам лучше поторопиться, – сказал Ребус, – сейчас пойдет дождь.

Он почувствовал усталость и вспомнил, что еще не спал, что вся короткая ночь прошла в напряженных трудах. Он доехал до дома на такси – плевать на расходы – и с трудом дотащился по крутой лестнице до своей квартиры. По-прежнему невыносимо воняло кошками. В квартире его дожидалось просунутое под дверь письмо без марки. Он громко выругался. Вот вездесущий ублюдок! Вездесущий, но невидимый. Он вскрыл письмо и прочел:

ТЫ ТОПЧЕШЬСЯ НА МЕСТЕ. НА МЕСТЕ. НЕ ПРАВДА ЛИ?

ПОДПИСЬ

Но подписи не было, во всяком случае в письменной форме. Зато в конверте, точно какая-нибудь детская игрушка, лежал кусочек завязанной узлом бечевки.

– Зачем вы это делаете, мистер Узелок? – спросил Ребус, вертя бечевку в руках. – И что, собственно, вы делаете?

Внутри квартира напоминала холодильник: газовая горелка опять погасла.

Часть III

Узел

13

Пресса, почуяв, что Эдинбургский Душитель вовсе не фикция, не тающий в ночи призрак, взяла быка за рога и раздула эту историю, сотворив чудовище. В лучших гостиницах города поселились приезжие телевизионщики, и город обрадовался гостям, поскольку туристский сезон еще, в сущности, не начался.

Том Джеймсон был чертовски проницательным редактором и бросил на дело Душителя команду из четырех репортеров. Однако он не мог не заметить, что Джим Стивенс не в лучшей форме. Джиму, похоже, было на все наплевать – для журналиста симптом недобрый. Джеймсон встревожился: Стивенс самый дошлый, самый знаменитый его репортер. Надо будет как можно скорее поговорить с ним по душам.