Возмездие Эдварда Финнигана

Он никогда прежде не видел Родни Вайли, не был с ним знаком, а теперь тот оказывался одним из последних людей, которого ему суждено увидеть и с которым разговаривать.

— Не шевелитесь, пожалуйста, мистер Фрай.

Жидкость, которую медбрат налил на клочок ваты, сильно пахла. Какое-то дезинфицирующее средство, худая рука еще и еще раз тщательно протерла его локтевой сгиб влажной ваткой. Вайли предстояло ввести две канюли в вены на обеих руках, и все должно быть стерильно, чтобы не занести инфекции, с теми, кто еще жив, надо обращаться, как с живыми.

— Гепарин. Разжижитель крови. Именно его я сейчас введу. Мы ведь не хотим осложнений, верно, мистер Фрай?

Это прозвучало так абсурдно, что Вайли сразу пожалел о сказанном. Он нервничал, боялся: всякий раз это оказывается все так же трудно, никогда ему не научиться заговаривать зубы человеку, которого он готовит к смерти.

Еще несколько секунд медбрат, стараясь не встречаться взглядом с осужденным, сосредоточился, как обычно, на обнаженных руках и на том, чтобы ввести в них достаточную дозу препарата.

— Я закончил, мистер Фрай. Теперь я ухожу. Больше вы меня не увидите.

Снова худая рука, слабое рукопожатие, они держали друг друга за руку столько, сколько Вайли смог выдержать.

Четыре охранника стояли и ждали снаружи. Когда медбрат торопливо ушел, они вошли в камеру, посмотрели на Джона и попросили его самостоятельно выйти в дверь. До камеры смерти была всего пара шагов, но они следили за каждым его шагом, за людьми, обреченными на смерть, нужен глаз да глаз.

Комната была круглой, не больше четырех квадратных метров, стены — стеклянные панели, за которыми стояли в ожидании зрители. Койка от стены до стены покрыта какой-то толстой белой тканью, которая издавала скрипучий звук, когда его тело зафиксировали шестью черными широкими ремнями — четыре поперек и два вдоль, те, что проходили по груди, туго впились в кожу.

Трубки, которые присоединили к обеим канюлям, были прозрачными, так что было видно, как по ним течет жидкость.

Среда. Вечер,

21.00

Он узнавал некоторые лица, смотревшие на него из-за стеклянной панели, согласно альтернативному правилу номер 5120-9-54 эти люди имели право стоять там.

С самого левого края — Чарльз Хартнет, он выглядит намного старше, чем помнил Джон, ныне он уже на пенсии. Это он тот самый полицейский, который арестовал его тем утром в его мальчишеской комнате, семнадцатилетнего и еще не проснувшегося, именно этот посторонний человек велел ему встать у кровати и расставить ноги.

Рядом с ним Джейкоб Холт, глава Департамента исправления и перевоспитания штата Огайо, за два часа до каждой казни он выбирался из своего большого кабинета в центре Колумбуса и ехал на юг в Маркусвилл: наблюдать, как умирают люди, было одной из его обязанностей.

Рядом с его плечом Уорден — начальник тюрьмы Маркусвилла, высокий смуглый человек одних лет с Джоном, из тех, что откидывают голову назад, когда на кого-нибудь смотрят, словно хотят казаться еще выше.

Длинный ряд людей, очевидно журналисты. Несколько человек в костюмах, он их никогда не видел.

Священник, тот, что несколько лет назад регулярно посещал Марвина Вильямса, Джон слышал, как они беседовали в соседней камере, молились вместе. После этого Марв всегда чувствовал себя легче, свободнее.

Позади на полшага — четыре охранника, фуражки еще ниже надвинуты на глаза.

Единственная женщина.

Он так хорошо ее знал. Алиса Финниган. Она всегда ему нравилась, она была такой гостеприимной, даже к мальчишке с дурной репутацией, который ухаживал за ее дочерью.

Джон старался не смотреть на отца Элизабет, который ненавидел его, на красное лицо того, кому разделявшее их расстояние казалось слишком большим.

Джону предлагали самому пригласить трех свидетелей, но он отказался.

Не хотел, чтобы там был кто-то, небезразличный ему.

Стало почти совсем тихо.

Последние четыре минуты состояли из сплошного долгого ожидания. Все ждали, что время вот-вот пойдет снова, посматривали на часы и надеялись, что скоро все закончится. Было ясно, что никто из них не был привычен к обратному отсчету.

Телефон на деревянной панели на стене. Единственная оставшаяся надежда. Один разговор с губернатором, и все остановится.

Казалось, он почти слышал его, этот звонок, звучавший громче других, — тот, который так и не раздался, но от которого все равно заболели уши, когда несуществующий звук сделался еще громче.