Ведьма с Портобелло

– И ты научишь меня всему, что знаешь сама?

– Всему, чего не знаю. Я буду учить тебя, одновре­менно постигая. Так я сказала тебе при нашей первой встрече и повторяю сейчас. Когда научу тому, что считаю нужным, каждый из нас пойдет дальше своей до­рогой.

– И ты способна учить того, кто тебе не нравится?

– Я способна любить и уважать того, кто мне не нравится. Те два раза, что я впадала в транс, я разли­чала твою ауру – никогда в жизни не приходилось мне встречать столь сильной. Ты сумеешь изменить этот мир, если примешь мое предложение.

– Ты научишь меня различать ауры?

– Я ведь и сама не знала, что владею этим даром, пока это не случилось в первый раз. Пойдешь по этому пути – тебе откроется и это.

Я поняла, что тоже способна любить человека, кото­рый мне не нравится. И сказала «да».

– Тогда давай превратим твое согласие в ритуал. Об­ряд забрасывает нас в неведомый мир, но мы знаем, что с тем, что находится там, шутить не надо. Мало сказать «да», необходимо поставить на карту собственную жизнь. Причем – не раздумывая. Если ты и впрямь такова, ка­кой предстаешь в моем воображении, ты не станешь го­ворить: «Мне надо немного подумать». Ты скажешь…

– Я готова. Давай приступим. Где ты научилась это­му обряду?

– Я буду учиться сейчас. Мне уже не надо ломать мой привычный ритм, чтобы возжечь в себе искру Ве­ликой Матери, – я уже знаю дверь, которую должна от­крыть, хоть она и запрятана среди бесчисленных входов и выходов. Мне нужно лишь, чтобы ты молчала.

Опять молчание!

Словно перед началом смертельного единоборства, мы замерли, не сводя друг с друга широко открытых глаз. Ритуалы! Я исполняла некоторые из них еще до того, как нажала кнопку звонка у дверей Афины. И все для того, чтобы в конце концов почувствовать себя ма­лой малостью, оказавшись перед дверью, которая всег­да была в поле моего зрения, но которую я не могла от­крыть. Ритуалы!

Афина же всего-навсего отпила немного принесен­ного мною чаю.

– Ритуал исполнен. Я попросила, чтобы ты что-ни­будь сделала для меня, и ты сделала. Я приняла. Теперь твой черед попросить меня.

Первая моя мысль была о Хироне. Но я отогнала ее – не время!

– Разденься.

Она не спросила зачем. Взглянула на сына, убеди­лась, что он спит, и тотчас принялась стягивать свитер.

– Не надо, – остановила я ее. – Сама не знаю, по­чему попросила…

Но она продолжала раздеваться. За свитером после­довала блузка, джинсы, лифчик – грудей красивей, чем эти, я еще не видала. Наконец она сняла трусики и вы­прямилась, словно предлагая мне свою наготу.

– Благослови меня, – произнесла Афина.

Благословить моего «учителя»? Но первый шаг сде­лан, и на полпути останавливаться нельзя – и, смочив пальцы в чае, я окропила ее тело.

– Как это растение превратилось в напиток, как эта вода смешалась с травой, так и я благословляю тебя и прошу Великую Мать, чтобы вовеки не иссякал источ­ник этой воды, чтобы земля, из которой пробилось это растение, всегда пребывала плодородной и щедрой.

Я сама удивилась, откуда взялись эти слова: они не сорвались с моих уст, не прозвучали извне. Я как будто всегда знала их, как будто в бессчетный раз давала бла­гословление.

– Ты можешь одеться.

Но она остается голой, и по губам ее змеится улыб­ка. Чего она хочет? Если Айя-София умеет видеть ауры, она должна знать – у меня нет ни малейшей склонно­сти к однополой любви.

– Минутку.

Она взяла сына на руки, отнесла его в спальню и сра­зу же вернулась.

– Разденься тоже.

Кто просит меня? Айя-София, говорившая мне о моем могучем потенциале, Айя-София, чьей прилеж­ной ученицей я была? Или полузнакомая мне Афина, которая, судя по всему, способна на все, которую жизнь научила, что ради утоления любопытства можно и должно выйти за любые рамки?

Но мы вступили в поединок, где отступать нельзя и некуда. И, свободно и легко, не отводя взгляд, не стирая с лица улыбку, я сняла с себя одежду.

Она взяла меня за руку, мы сели на диван.

В течение следующего получаса проявились Афина и Айя-София; они хотели знать, каковы будут мои сле­дующие шаги. И по мере того, как они вопрошали меня, я сознавала – все и в самом деле записано здесь передо мной, а двери неизменно были закрыты потому, что я не сознавала: никому на всем белом свете не позволено отворить их. Только мне. Мне одной.

Хирон Райан, журналист

Секретарь редакции протя­гивает мне видеокассету, и мы идем туда, где можно просмотреть ее.