Музыка под занавес

Открыв дверцу, Ребус бросил пакет с книгами на заднее сиденье.

— Как ты думаешь, следует предупредить ее о нашем приезде? — спросил он.

— Думаю, это было бы разумно, — ответила Шивон, набирая на мобильнике номер Скарлетт Коулвелл. — Скажи честно, ты хотя бы знаешь, как продавать книги через интернет-аукцион?

— Пока не знаю, но думаю — этому легко можно научиться, — ответил Ребус. — Скажи этой Коулвелл, что мы предпочли бы встретиться у Федорова на квартире. Это на случай, если настоящий поэт дрыхнет с похмелья у себя дома, а в морге оказался кто-то очень на него похожий. — Он зевнул.

— Сколько ты сегодня спал? — поинтересовалась Шивон.

— Думаю, столько же, сколько и ты.

Дозвонившись на коммутатор университета, Шивон попросила соединить ее со Скарлетт Коулвелл.

— Мисс Коулвелл?.. — проговорила она в телефон после небольшой паузы. — Ах, доктор Коулвелл… Простите великодушно!.. — Шивон покосилась на Ребуса, картинно закатывая глаза.

— Спроси, она сможет вылечить мой геморрой? — шепотом подсказал Ребус. В ответ Шивон толкнула его в плечо и стала пересказывать Скарлетт Коулвелл последние новости.

Через две минуты оба уже ехали на площадь Бакли-плейс, к шестиэтажному дому в георгианском стиле, стоявшему напротив куда более современных (и более уродливых) университетских корпусов. Одна из этих стеклянных башен была печально знаменита тем, что за ее снос проголосовало большинство жителей Эдинбурга. Словно почувствовав опасность, здание начало разрушаться само — штукатурка на его стенах во многих местах потрескалась и отвалилась, обнажая серый бетон.

— Ты училась здесь? — спросил Ребус, пока машина Шивон с грохотом неслась через университетский городок.

— Нет, — отрезала Шивон, которая как раз заметила свободное место на парковке. — А ты?

Ребус фыркнул.

— Ты забыла, что я этот… динозавр. В нашем бронзовом веке для того, чтобы стать детективом, диплом и академическая шапочка не требовались.

— Разве в бронзовом веке динозавры еще водились? По-моему, они вымерли раньше.

— Не могу сказать, поскольку в колледже я тоже не обучался. Как думаешь, у нас есть шанс выпить приличного кофе?

— Ты имеешь в виду — в квартире? — Шивон дождалась утвердительного кивка и добавила удивленно: — Ты действительно собираешься пить кофе мертвеца?

— Я пивал кофе и похуже.

— Почему-то я тебе верю. — Шивон выбралась из машины, Ребус последовал за ней. — Похоже, это она…

Доктор Скарлетт Коулвелл стояла на ступеньках крыльца, ведущего к двери, которую она уже отперла. Заметив детективов, она слабо махнула рукой. Шивон ответила на приветствие, потому что хотела быть вежливой, Ребус — потому что доктор Коулвелл оказалась на удивление красива. Ее длинные золотисто-каштановые волосы падали на плечи свободной волной, глаза были большими и темными, а фигура — волнующей и соблазнительной. На Скарлетт была мини-юбка, черные легинсы, высокие кожаные ботинки и короткая красная накидка. Порыв ветра заставил ее отбросить назад упавшие на лицо волосы, и на мгновение Ребусу показалось, что он видит рекламу молочных завтраков «Кэдбери».

Только потом он заметил, что тушь у нее на ресницах слегка размазалась. Вероятно, узнав о смерти Федорова, доктор Коулвелл плакала, однако свое имя она назвала детективам спокойно и по-деловому. Так же спокойно она пригласила обоих следовать за собой.

Покойный поэт жил на последнем этаже. Остановившись на верхней площадке лестницы (лифта в доме не было, поэтому, не доходя одного пролета, Ребус остановился передохнуть), доктор Коулвелл достала еще один ключ и отперла дверь квартиры Федорова.

Квартира оказалась совсем небольшой. Короткий, узкий коридор вел прямо в гостиную, в одном из углов которой была оборудована кухня. Крохотная ванная, тесный — но отдельный — туалет, маленькая спальня, из окон которой открывался неплохой вид на район Медоуз… Квартира находилась практически под самой крышей, поэтому потолки в комнатах были наклонными; они резко понижались к стенам, и Ребус спросил себя, не случалось ли Федорову приложиться макушкой, если утром он слишком резко садился на кровати. В целом от квартиры исходило ощущение не столько нищеты и убожества, сколько уныния и заброшенности. Можно было подумать, что смерть ее обитателя уже наложила на эти стены свою печать.