Потом я услышал, как отворилась дверь и голос Марии спросил:
— Эй, есть кто-нибудь?
В комнате тем временем стало совсем темно.
— А как же, — сказал я, вставая. — Просто я свет не зажигал.
Она вошла.
— Я уж думала, ты опять сбежал.
— Не сбегу, — улыбнулся я, притягивая ее к себе. Она вдруг стала мне дороже всего на свете.
— Не надо, — прошептала она. — Не убегай. Я не могу быть одна. Когда я одна, я никто.
— Ты мне дороже всего на свете, — сказал я. — Ты для меня сама жизнь, все тепло жизни, Мария. Я готов молиться на тебя. Ты вернула мне свет и все краски мира.
— Почему ты сидишь впотьмах?
Я указал на освещенные окна небоскребов.
— На улице все сияет. Я так загляделся, что даже свет забыл включить. А теперь ты пришла, и мне никакой свет не нужен.
— Зато мне нужен, — возразила она со смехом. — В темной комнате мне всегда делается ужасно грустно. А потом, свет необходим, чтобы разобрать покупки. Я принесла нам ужин. Все в банках-коробках. В Америке что угодно можно купить в готовом виде.
— Я тоже кое-что принес: бутылку водки.
— Но у меня же есть водка!
— Я видел. Даже настоящая русская.
Она прильнула ко мне.
— Я знаю. Но твоя, от Мойкова, мне нравится больше.
— А мне нет. Я человек без предрассудков.
— Зато я с предрассудками! Эту русскую заберешь с собой! — распорядилась она. — Не хочу ее больше видеть! Отдай Мойкову, он очень обрадуется.
— Хорошо, — подчинился я.
Мария поцеловала меня. Я ощутил аромат ее духов и прикосновение нежной, юной кожи.
— Со мной надо обращаться бережно, — промурлыкалa она. — Не могу больше переносить боль. Я очень ранимая. Иначе даже не знаю, что со мной будет.
— Я не причиню тебе боли, Мария, — сказал я. — По крайней мере, намеренно. За остальное поручиться не могу.
— Держи меня крепче. Только не отпускай:
— Я тебя не отпущу, Мария.
Она вздохнула сладко, умиротворенно, как ребенок. Хрупкая, тоненькая, словно былинка, она стояла на фоне светящейся толчеи небоскребов, в которых тысячи уборщиц, прибирая грязь повседневных конторских буден, каждый вечер высвечивали небо волшебной иллюминацией. Она произнесла что-то по-итальянски. Я не понял и ответил ей по-немецки.
— О ты, возлюбленная жизни моей, — сказал я. — Утраченная и обретенная вновь, воскресшая и невредимая…
Она затрясла головой.
— Я тебя не понимаю. А ты не понимаешь меня. Мы даже поговорить по-настоящему не можем. Странная любовь. С переводом. Какая-то переводная любовь.
Я поцеловал ее.
— По-моему, в любви, Мария, перевода не бывает. Но даже если и бывает, я этого не боюсь.
Мы лежали в постели.
— Тебе сегодня вечером опять уходить? — спросил я.
Мария покачала головой.
— До завтрашнего вечера — никуда.
— Вот и хорошо. Можем остаться тут. Можем даже второй раз поужинать: тушенка, сыр, черный хлеб. И пиво! А на десерт остаток пирожных и кофе. Какое счастье!
Она рассмеялась.
— Очень незамысловатое счастье.
— Самое большое из всех, какие есть! Даже не помню, когда я в последний раз испытывал такое блаженство. Эмигрантом я ведь ютился только в убогих гостиничных номерах, в меблирашках, и то был счастлив — крыша над головой! Ел на грязных подоконниках, подстелив оберточную бумагу, и был до смерти рад, что не лягу голодным. А сегодня…
— Сегодня ты тоже ел на оберточной бумаге, — перебила меня Мария.
— Но я ел вместе с тобой. В твоей квартире…
— Квартира не моя, — пробормотала она сонным голосом. — Квартира чужая, временная, как и все в моей жизни: платья, украшения, диадемы, даже времена года. Сегодня, к примеру, у нас на съемках уже была весна будущего года.
Я смотрел на нее. Обнаженная, загорелая, она растянулась на кровати и была очень красива. «Весна будущего года! — подумал я. — Где-то я буду следующей весной? Все еще в Америке? Или к тому времени война уже кончится и я попытаюсь вернуться в Европу?» Ответа я не знал, но что-то внутри тоскливо и мучительно сжалось.
— И что же вы сегодня показывали? — спросил я.
— Украшения, — ответила она. — Яркую, крупную бижутерию. Подделки вроде меня.
— Зачем ты так говоришь?
— Но если я так чувствую? По-моему, у меня нет своего «я». Такого, которое не меняется и всегда с тобой, ясное, отчетливое. А я как будто вечно танцую между двумя зеркалами: вроде бы и есть человек, а захочешь схватить — пустота. Довольно грустно, правда?