Триумфальная арка

– Какая связь между тем и другим?

Равик снисходительно усмехнулся.

– Снимая квартиру, я должен зарегистрироваться в полиции. А для этого необходимы паспорт и виза.

– Верно. Об этом я не подумал. Ну, а в отеле?

– Там они тоже нужны. Но, к счастью, в Париже осталось еще несколько отелей, где на регистрации особенно не настаивают. – Равик налил в кофе немного коньяку. – И один из них «Энтернасьональ». Потому я в нем и живу. Не знаю, как уж там хозяйка выкручивается. Видимо, имеет связи. А полиция либо действительно ничего не знает, либо подкуплена. Во всяком случае, в «Энтернасьонале» я живу уже довольно долго, и никто меня не беспокоит.

Вебер откинулся на спинку стула.

– Равик, – сказал он. – Я этого не знал. Мне казалось, вам запрещено только работать. Чертовски неприятное положение.

– В сравнении с немецким концлагерем – это рай.

– А полиция? Если она все-таки нагрянет?

– Застукают – посадят на несколько недель в тюрьму. Потом высылка за границу. Как правило, в Швейцарию. Вторично поймают – полгода тюрьмы.

– Что?!

– Да, полгода, – повторил Равик.

Вебер изумленно уставился на него.

– Не может быть. Это же бесчеловечно!

– И я так думал, пока не испытал на себе.

– То есть как так испытал? Разве с вами это уже было?

– И не однажды. Трижды. Как, впрочем, и с сотнями других. Довольно давно, когда я толком ничего обо всем этом не знал и верил в так называемую гуманность. Случилось это перед поездкой в Испанию, где мне не нужен был паспорт и где я вторично получил практический урок гуманности. Учителями были немецкие и итальянские летчики. Позже, вернувшись обратно, я уже соображал, что к чему.

Вебер встал.

– Боже мой… – Он прикинул в уме. – Выходит, вы ни за что ни про что просидели в тюрьме больше года.

– Не так долго. Всего лишь два месяца.

– Но позвольте! Вы же сами сказали, что при повторном аресте дают полгода.

Равик улыбнулся.

– Если ты умудрен опытом, до вторичного ареста дело не доходит. Высылают под одним именем, а возвращаешься под другим. Границу переходишь, по возможности, в другом месте. Так избегаешь повторного ареста. Доказать ничего нельзя. Документов у нас нет. Разве что кто-нибудь узнает тебя в лицо. Но это случается крайне редко. Равик – это уже мое третье имя. Пользуюсь им почти два года. И пока все идет гладко! Похоже, оно приносит мне счастье. С каждым днем все больше люблю его. А свое настоящее имя я уже почти забыл.

Вебер покачал головой.

– И все только потому, что вы не нацист.

– Разумеется. У нацистов безупречные документы. И любые визы, какие они только пожелают.

– Хорош мир, в котором мы живем, нечего сказать! А правительство? Хоть бы оно что-нибудь сделало…

– Правительство должно в первую очередь позаботиться о нескольких миллионах безработных. И такое положение не только во Франции. Везде одно и то же. – Равик встал. – Прощайте, Вебер. Через два часа я снова посмотрю девушку. Ночью зайду еще раз.

Вебер проводил его до дверей.

– Послушайте, Равик, – сказал он. – Приезжайте как-нибудь вечерком ко мне за город. Поужинаем.

– Непременно. – Равик знал, что не сделает этого. – Как только будет время. Прощайте, Вебер.

– Прощайте, Равик. И приезжайте, право же.

Равик зашел в ближайшее бистро и сел у окна, чтобы видеть улицу. Он любил бездумно сидеть за столиком и смотреть на прохожих. Париж – единственный в мире город, где можно отлично проводить время, ничем по существу не занимаясь.

Кельнер вытер стол и вопросительно посмотрел на Равика.

– Рюмку «перно».

– С водой, мсье?

– Нет, постойте. – Равик передумал. – Не надо «перно».

Что-то ему мешало. Какой-то неприятный осадок. Его надо было смыть. Но не этой приторной анисовой дрянью. Ей не хватало крепости.

– Рюмку кальвадоса, – сказал он кельнеру. – Или лучше два кальвадоса в одной рюмке.

– Хорошо, мсье.

Вдруг он понял, что его задело. Приглашение Вебера! Да еще этот оттенок сострадания. Надо, мол, дать человеку возможность провести вечерок в семейной обстановке. Французы редко зовут к себе домой иностранцев, предпочитают приглашать их в ресторан. Равик еще ни разу не был у Вебера. Тот от души позвал его к себе, а получилась обида. От оскорбления можно защититься, от сострадания нельзя.

Равик отпил немного кальвадоса. Чего ради он взялся объяснять Веберу, почему живет в «Энтернасьонале»? Это было явно ни к чему. Вебер знает все, что должен знать, знает, что Равик не имеет права практиковать, – и хватит с него. Если же Вебер все-таки работает с ним – это его дело. Он немало зарабатывает на нем и с его помощью может браться за операции, на которые сам никогда бы не отважился. Никто ни о чем не знает – только он и Эжени, а она умеет держать язык за зубами. То же самое было и с Дюраном. Только там все обставлялось с большими церемониями. Перед операцией Дюран оставался с пациентом до тех пор, пока тот не засыпал после наркоза. Только после этого появлялся Равик и делал операцию, которая была Дюрану не по плечу: он был слишком стар и бездарен. Когда пациент просыпался, Дюран снова стоял подле него с гордым видом хирурга-виртуоза. Перед Равиком всегда была лишь прикрытая простыней мумия, он видел только узкую полоску тела, смазанную йодом и предназначенную для операции. Часто он даже не знал, кого оперирует. Дюран сообщал ему диагноз, а он принимался резать. Старик платил ему меньше десятой доли гонорара, получаемого от пациентов. Равик не возражал – все-таки лучше, чем вообще не оперировать. Вебер действовал на более товарищеских началах и платил ему двадцать пять процентов. Это было по-джентльменски.