Прожектор погас. Оркестр заиграл танго. Снова всплыли освещенные снизу круги столиков и едва различимые лица над ними. Жоан Маду поднялась и стала пробираться между столиками. Несколько раз ей пришлось остановиться – пары выходили танцевать… Равик посмотрел на Жоан, а она на него. Ее лицо не выразило и тени удивления. Она направилась прямо к Равику. Он встал и отодвинул столик в сторону. Один из кельнеров поспешил на помощь.
– Благодарю, – сказал он. – Сам справлюсь. Только принесите еще одну рюмку.
Он поставил столик на место и наполнил рюмку, принесенную кельнером.
– Водка, – сказал он. – Не знаю, пьете ли вы водку.
– Да. Мы уже ее однажды пили. В «Бель орор».
– Верно.
Однажды мы уже были и здесь, подумал Равик. С тех пор прошла целая вечность. Три недели. Тогда ты сидела, съежившись под плащом, жалкий комочек горя, жизнь, угасающая в полутьме. А теперь…
– Салют! – сказал он.
Ее лицо чуть прояснилось. Она не улыбнулась, только лицо просветлело.
– Давно я этого не слышала, – сказала она. – Салют!
Он выпил свою рюмку и посмотрел на Жоан. Высокие брови, широко поставленные глаза, губы – все, что было стертым, разрозненным, лишенным связи, вдруг слилось в светлое, таинственное лицо. Оно было открытым – это и составляло его тайну. Оно ничего не скрывало и ничего не выдавало. Как я этого раньше не заметил? – подумал он. Но, быть может, раньше, кроме смятения и страха, ничего в нем и не было.
– Есть у вас сигареты? – спросила Жоан.
– Только алжирские. Те самые, с крепким черным табаком.
Равик хотел подозвать кельнера.
– Не такие уж они крепкие, – сказала она. – Как-то вы мне дали одну. На мосту Альма.
– Правда.
Правда и неправда, подумал он. Тогда ты была измученной женщиной с поблекшим лицом, ты была не ты; потом между нами что-то произошло… И вдруг выясняется – все это неправда.
– Я уже был здесь раз, – сказал он. – Позавчера.
– Знаю. Я вас видела.
Жоан не спросила о Кэт Хэгстрем. Она спокойно сидела в углу и курила. Казалось, она вся отдалась курению. Потом пила, медленно и спокойно, и снова казалось, что это полностью поглощает ее. Казалось, все, что бы она ни делала, захватывало ее безраздельно, даже если она делала что-то второстепенное, несущественное. Тогда, подумал Равик, она была само отчаяние. Теперь от отчаяния не осталось и следа. От нее внезапно повеяло теплом и непосредственным, непринужденным спокойствием. Он не знал, объяснялось ли это тем, что в этот миг ее ничто не волновало; он лишь чувствовал тепло, излучаемое ею.
Графин был пуст.
– Будем и дальше пить водку? – спросил Равик.
– А что мы с вами пили тогда?
– Когда? Здесь? Тогда, мне кажется, мы много всякого намешали.
– Нет. Не здесь. В первый вечер.
Равик задумался.
– Забыл… Может, коньяк?
– Нет. С виду вроде бы коньяк, но только Другое. Я хотела достать и не нашла.
– Так понравилось?
– Да нет. Просто никогда в жизни ничего крепче не пила.
– Где это было?
– В маленьком бистро недалеко от Триумфальной арки. Надо было спуститься по нескольким ступенькам. Там сидели шоферы и две-три девушки. У кельнера на руке была татуировка – женщина.
– А, вспоминаю. Наверно, кальвадос. Нормандская яблочная водка. Вы не спрашивали его здесь?
– Как будто нет.
Равик подозвал кельнера.
– Есть у вас кальвадос?
– Нет. К сожалению, нет. Никто не спрашивает.
– Слишком элегантная публика. Значит, наверняка кальвадос. Жаль, что нельзя установить точно. Самое простое – отправиться в тот же кабачок. Но ведь сейчас это невозможно.
– Почему невозможно?
– Разве вы можете уйти?
– Да, я уже свободна.
– Отлично. Тогда пойдем?
– Пойдем.
Равик без труда нашел кабачок. Почти все столики были свободны. Кельнер с татуировкой на руке мельком взглянул на них, затем вышел из-за стойки, шаркающей походкой подошел к столику и вытер его.
– Прогресс, – сказал Равик. – В тот раз он этого не сделал.
– Не тот столик, – сказала Жоан. – Сядем вон туда.
Равик улыбнулся.
– Вы суеверны?
– Когда как.
– Правильно, – сказал кельнер. Он поиграл мускулами, и танцовщица на его руке задвигалась. – Вы и в тот раз сидели здесь.
– Вы еще помните?
– Помню. А как же!
– Вам бы генералом быть, – сказал Равик. – С такой-то памятью.
– Я никогда ничего не забываю.
– В таком случае удивительно, как вы еще живете на свете. А вы помните, что мы в тот раз пили?