Искра жизни

— Он не вернется, — еще раз повторила Рут Холланд. — Пусть он останется.

Бухер не отрываясь смотрел в землю. Он был слишком оглушен случившимся, чтобы слышать ее слова.

— Пусть он останется, — твердила Рут Холланд. Это было похоже на заклинания. Монотонные, без эмоций. Это было уже за пределами всех эмоций.

— Пусть пойдет кто-нибудь другой. Он молод. Пусть вместо него пошлют кого-нибудь другого…

Никто не отвечал. Все понимали, что Бухеру придется идти, Хандке переписал их номера. Да и кто захотел бы пойти вместо него?

Они стояли и смотрели друг на друга. Те, кто должен был уйти, и те, кто оставался. Они смотрели друг на друга. Если бы вдруг сверкнула молния и сразила Бухера и 509-го, это было бы не так мучительно. Невыносимой для них была та безмолвная ложь, которую они читали в глазах друг у друга: «почему я? именно я?» — у одних и «слава Богу, не я! не я!» — у других.

Агасфер медленно поднялся с земли, постоял несколько мгновений, устремив невидящий взгляд в землю, потом, словно опомнившись, забормотал что-то себе под нос.

Бергер повернулся к нему.

— Это я виноват, — всхлипнул вдруг старик. — Я… моя борода… из-за нее он подошел к нам! Если бы не борода, ничего бы не было… Ой-ёй-ёй!..

Он ухватился обеими руками за бороду и стал трепать ее из стороны в сторону. Лицо его заливали слезы. Он был слишком слаб, чтобы вырвать волосы. Сидя на земле, он беспомощно теребил свою бороду, и голова его болталась, как у куклы.

— Ступай в барак! — резко сказал Бергер.

Агасфер уставился на него. Потом бросился ничком на землю и завыл.

— Нам пора, — произнес 509-й.

— А где коронка? — спросил Лебенталь.

509-й сунул руку в карман и протянул ее Лебенталю:

— Держи.

Лебенталь взял ее. Его трясло.

— Вот он, твой Бог! — пролепетал он и махнул рукой в сторону города и сгоревшей церкви. — Вот они, твои знаки! Твои огненные столбы!..

509-й еще раз полез в карман. Доставая коронку, он наткнулся на кусок хлеба. Выходит, он напрасно терпел всю ночь и все утро. Он протянул хлеб Лебенталю.

— Ешь сам! — в бессильной ярости ответил Лебенталь. — Он твой.

— Мне он уже не поможет.

Какой-то мусульманин заметил хлеб. С широко раскрытым ртом он проворно подковылял к 509-му, уцепился ему за руку и попробовал выхватить хлеб зубами. Тот оттолкнул его и сунул хлеб в руку Карела, который все это время молча стоял рядом с ним. Мусульманин потянулся к Карелу. Тот невозмутимо пнул его точно в берцовую кость. Мусульманин зашатался, и его тут же оттолкнули в сторону.

Карел посмотрел на 509-го.

— Вас куда — в газовую камеру? — спросил он деловито.

— Здесь нет газовых камер, Карел. Пора бы тебе уже это запомнить, — сердито объяснил Бергер.

— В Биркенау нам говорили то же самое. Если они вам дадут полотенца и скажут, что нужно помыться, значит — газ.

Бергер оттеснил его в сторону:

— Иди и ешь свой хлеб, пока никто не отобрал.

— Не отберут! — Карел запихал хлеб в рот. Он спросил просто так, без всякого злого умысла — так обычно спрашивают приятеля, куда тот держит путь. Он вырос в концентрационных лагерях и не знал ничего другого.

— Пошли, — сказал 509-й.

Рут Холланд заплакала. Пальцы ее, впившиеся в проволоку, были похожи на птичьи когти. Она стонала, обнажив зубы. Слез у нее не было.

— Пошли, — повторил 509-й. Он еще раз скользнул взглядом по лицам остающихся. Большинство уже равнодушно расползлось по своим нарам. Только ветераны и еще несколько человек стояли с ними.

Ему вдруг показалось, что он не сказал еще что-то страшно важное. Что-то, от чего все зависит. Он отчаянно, изо всех сил, старался оформить это что-то в мысли и слова, но у него ничего не получалось.

— Не забывайте это, — просто сказал он, наконец.

Никто не ответил. Он видел, что они забудут. Они слишком часто видели такое. Бухер бы, может быть, не забыл, он был еще молод. Но он уходил вместе с ним.

Они шли по дорожке, с трудом передвигая непослушные ноги. Они не вымылись — приказ Вебера был просто шуткой. В лагере постоянно не хватало воды. Они шли вперед. Они не оглядывались. Остались позади ворота, разделявшие два лагеря. «Дохлые ворота». Вася вновь принялся жевать, громко причмокивая. Трое новеньких шли, как автоматы. Они поравнялись с первыми бараками рабочего лагеря. Их обитатели давно уже были на работах. Тоскливо-неприкаянный вид пустых бараков вызывал тягостное чувство, но 509-му показалось в эту минуту, что на свете не может быть ничего роднее и желаннее этих бараков. Они вдруг превратились в осязаемый образ Жизни, в недоступное для него прибежище. Ему захотелось спрятаться в одном из этих бараков, забиться в самый дальний и темный угол, как можно дальше от этой ухабистой дороги, неумолимо ведущей в небытие. Не дожил два месяца, думал он тупо. А может быть, всего две недели. Все зря. Зря.