Черный обелиск

Возразить тут нечего. Логика безупречная.

— А что бы ты сделал с этими деньгами? — спрашиваю я, все еще на что-то надеясь.

— Купил бы себе несколько доходных домов и жил бы на квартирную плату.

— Стыдно! — заявляю я. — И это все? Впрочем, на квартирную плату ты бы жить не смог: она слишком низка, а повышать ее запрещено. Тебе даже на ремонт не хватало бы, и пришлось бы твои дома снова продать.

— Нет, дома, которые я купил бы, я бы придержал до тех пор, пока не кончится инфляция. Тогда квартирная плата будет опять как полагается и мне останется только получать ее. — Бах снова берет аккорд. — Дома… — мечтательно произносит он, словно речь идет о Микеланджело. — Сейчас ты уже можешь за какие-нибудь сто долларов купить дом, который стоил раньше сорок тысяч золотых марок! Вот можно было бы заработать! И почему у меня нет бездетного дядюшки в Америке!

— Да, это ужасно, — соглашаюсь я удрученно. — Как ты успел за одну ночь опуститься и стать презреннейшим материалистом? Домовладелец! А где же твоя бессмертная душа?

— Домовладелец и скульптор. — Бах выполняет блестящее глиссандо. Над его головой столяр Вильке постукивает в такт молотком. Он сколачивает по сверхурочному тарифу детский гробик, святой и белый.

— Тогда мне не нужно будет делать этих ваших проклятых умирающих львов и взлетающих орлов! Довольно зверей! Зверей надо либо съедать, либо восторгаться ими! И больше ничего. Хватит с меня зверей! Особенно героических.

Он начинает играть мотив охотника из Курпфальца. Я вижу, что с ним сегодня вечером невозможно вести приличную беседу. Особенно такую, во время которой забываешь о женщинах-изменницах.

— А в чем смысл жизни? — спрашиваю я уже на ходу.

— Спать, жрать и лежать с женщиной.

Я делаю протестующий жест и иду обратно.

Невольно шагаю в такт с постукиванием Вильке, потом замечаю это и меняю ритм.

x x x

В подворотне стоит Лиза. В руках у нее розы, и она сует их мне.

— На! Держи! Они мне ни к чему!

— Как так? Разве ты не воспринимаешь красоту природы?

— Слава Богу, нет. Я не корова. А Ризенфельд… — Она хрипло хохочет голосом женщины из ночного клуба. — Скажи этому мальчику, что я не из тех, кому преподносят цветы.

— А что же?

— Драгоценности, — отвечает Лиза. — Что же еще?

— Не платья?

— Платья — это потом, когда познакомишься поближе. — Она смотрит на меня, блестя глазами. — У тебя какой-то унылый вид. Хочешь, я тебя подбодрю?

— Спасибо, — отзываюсь я. — С меня и моей бодрости хватит. Отправляйся-ка лучше одна пить коктейль в «Красную мельницу».

— Я имею в виду не «Красную мельницу». Ты все еще играешь для идиотов на органе?

— Да. Откуда ты знаешь? — спрашиваю я удивленно.

— Такой есть слушок. Мне хочется, знаешь ли, хоть разок пойти с тобой в этот сумасшедший дом.

— Успеешь попасть туда и без меня!

— Ну, это мы еще посмотрим, кто попадет раньше, — заявляет Лиза и кладет цветы на одно из надгробий. — Возьми эту траву, я не могу держать ее дома. Мой старик слишком ревнючий.

— Что?

— Ясно что. Ревнив, как бритва. Да и что тут непонятного?

Я не знаю, может ли бритва ревновать, но образ убедительный.

— Если твой муж такой ревнивый, то как же ты ухитряешься по вечерам надолго уходить из дому?

— Он же по вечерам колет лошадей. Ну я и приспосабливаюсь.

— А когда он не работает?

— Тогда я работаю в «Красной мельнице» гардеробщицей.

— Ты в самом деле работаешь?

— Ой, мальчик, да ты спятил? — Отзывается Лиза. — Прямо как мой старик.

— А платья и драгоценности откуда?

— Все дешевое и фальшивое. — Лиза ухмыляется. — Каждый муж воображает невесть что. Так вот, бери это сено. Пошли какой-нибудь телке! По тебе сразу видно, что ты подносишь цветы.

— Плохо ты меня знаешь.

Лиза через плечо бросает мне инфернальный взгляд. Потом шагает стройными ногами в стоптанных красных шлепанцах через улицу и возвращается к себе. На одном шлепанце красный помпон, на другом он оторван.

Розы словно светятся в сумерках. Букет основательный. Ризенфельд раскошелился. Стоит не меньше пятидесяти тысяч марок, решаю я, потом настороженно озираюсь, прижимаю к себе цветы, словно вор, и уношу их в свою комнату.

Наверху у окна стоит вечер в голубом плаще. Моя комнатенка полна теней и отблесков, и вдруг одиночество, словно обухом, оглушает меня из-за угла. Я знаю, что все это вздор, и я не более одинок, чем любой бык в бычьем стаде. Но что поделаешь? Одиночество не имеет никакого отношения к тому, много у нас знакомых или мало. Мне приходит в голову, что я, пожалуй, вчера был с Эрной слишком резок. Ведь, может быть, все разъяснилось бы самым безобидным образом. Кроме того, она меня приревновала, это сквозило в каждом ее слове. А что ревность означает любовь — известно каждому.