3  

– Занятно. – Я поднял глаза на Корсо. Тот терпеливо переводил взгляд с меня на папку и с папки на меня. – Откуда это у вас?

Он потер переносицу, явно прикидывая, до какой степени та информация, ради которой он ко мне явился, обязывала его быть откровенным. Потом скорчил новую гримасу – уже третий вариант – и стал похож на невинного и простодушного кролика. Да, Корсо, несомненно, был профессионалом.

– Да так… От клиента моего клиента.

– Понятно.

Он выжидательно помолчал. Ведь приметы хитрости – не только предусмотрительность и расчетливость, но и осторожность. И мы оба отлично это знали.

– Разумеется, – добавил он, – я готов, если вам будет угодно, назвать имена.

Я заверил его, что нужды в том нет, и он сразу успокоился, потом поправил очки и спросил мое мнение о манускрипте. Я не спешил с ответом и принялся перелистывать страницы в обратном порядке – пока не дошел до первой. Название было выведено заглавными буквами, жирно: «Анжуйское вино».

Я прочел вслух первые строки:

Apres de nouvelles presque desesperees du roi, le bruit de sa convalescence commencait a se repandre dans le camp…[3]

Я невольно улыбнулся. Корсо жестом показал, что хочет услышать мое суждение.

– Нет никаких сомнений, – сказал я. – Это рукопись Александра Дюма-отца. «Анжуйское вино», насколько могу припомнить, сорок какая-то глава «Трех мушкетеров».

– Сорок вторая, – подтвердил Корсо. – Сорок вторая глава.

– И это – оригинал? Подлинная рукопись Дюма?

– Ради этого я к вам и пришел – чтобы вы дали свое заключение.

Я пожал плечами, желая показать, что не готов взять на себя такую ответственность.

– А почему именно ко мне?

Это был глупый вопрос – из тех, что помогают потянуть время. Корсо, видно, подумал, будто я решил пококетничать. На лице его отразилось нетерпение.

– Вы ведь специалист, – буркнул он раздраженно. – Вы не только самый влиятельный в нашей стране литературный критик, вы все знаете о романе-фельетоне девятнадцатого века.

– Вы забыли о Стендале.

– Не забыл. Я читал ваш перевод «Пармской обители».

– Надо же! Вы мне льстите.

– Боюсь, что нет. Мне больше нравится перевод Консуэло Берхес.

Мы обменялись улыбками. Он мне решительно нравился, и я уже начинал привыкать к его манерам.

– А книги мои вам знакомы?

– Только некоторые. «Люпен», «Раффлз», «Рокамболь», «Холмс»… Или, скажем, работы о Валье-Инклане, Барохе и Гальдосе[4]. Кроме того, «Дюма, или След гиганта». Потом – ваше исследование, посвященное «Графу Монте-Кристо»…

– И вы все это прочитали?

– Нет. Я, конечно, работаю с книгами, но не обязан их читать.

Он лгал. Или, по крайней мере, сгущал краски. Он принадлежал к породе людей основательных и добросовестных; прежде чем нанести визит, он разузнал обо мне все, что мог, полистал все мои работы, которые сумел добыть. Он был из числа тех запойных читателей, что с самого нежного детства алчно проглатывают любой печатный текст. Правда, я до сих пор считаю маловероятным, что хоть в какой-то период детство Корсо заслуживало названия «нежное».

– Понимаю, – сказал я, только чтобы не молчать.

Он наморщил лоб, соображая, не забыл ли чего, потом снял очки, подышал на стекла и протер их мятым платком, извлеченным из бездонных карманов плаща. Упомяну, кстати, что его не по размеру большой плащ, кроличьи зубы и миролюбивое выражение лица создавали обманчивое впечатление слабости и безволия. На самом деле Корсо был крепок и упрям, как кирпич. Черты лица у него были тонкими и резкими, словно оно состояло из острых углов, а глаза смотрели очень внимательно, хотя начинали лучиться простодушием, как только Корсо угадывал, что собеседника можно подсечь именно на простодушии. Порой он выглядел даже неуклюжим и вялым, особенно когда позволял себе расслабиться. Есть такие беспомощные и бесприютные на вид существа – знакомые угощают их куревом, официанты наливают им лишнюю рюмку, женщины горят желанием немедленно взять их под опеку. До окружающих слишком поздно доходит, что их одурачили. А лицемер уже во весь опор скачет прочь, добавив на рукоять своего кинжала новые победные зарубки.

– Вернемся к Дюма, – предложил Корсо, указывая на рукопись. – Человек, написавший про него пятьсот страниц, должен с ходу почувствовать знакомую ауру – такую способен источать только подлинник. Довольно прикоснуться к рукописи… Не так ли?

Я положил руку на покрытые пластиком листы – жестом священника, прикасающегося к церковным реликвиям.

  3  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×