Рассказы и сказки

Нынче уж Федорину дочурку никто Аришкой-Трусишкой не зовёт — все Аришей с Мишей величают. Она старательная такая стала, всем девчонкам в пример, матери помощница. И за водой на пруд, и в погреб, и на чердак ходит.

Вот и пойми её, чего она раньше мышей-то боялась!

Снегирушка-Милушка

Жил у нас с бабушкой летом снегирушка. Грудка розовая, как кисель. Ручной совсем. Такой милушка! И очень музыку любил. Заведёшь патефон — он сейчас насвистывать.

Мы ему всё больше ставили старинную песенку про охотника и зайку. Он и выучил её. Целыми днями, бывало, свистит себе из своей большой проволочной клетки:

• Шёл охотничек лесочком. —
• Вот идёт, идёт, глядит,—
• А под кустичком-кусточком,
• А под кустичком-кусточком
• Заинька сидит…

Так славно насвистывал — все удивлялись.

А потом, осенью, — заболел. Заболел наш снегирушка — и смолк. Сидит — хохлится, зёрна не клюёт и молчит.

Пёрышки у него стали падать. Это он линял. Долго линял — хохлился. А когда перелинял и выздоровел, — опять повеселел.

Повеселеть-то повеселел снегирушка, а песенку нашу любимую забыл. Насвистывает что-то своё, птичье, а про зайку — никак. Хотя мы ему по-прежнему патефон заводили.

Заведём — он слушает, слушает… Смирно сидит, будто что-то вспомнить силится, — и не может.

К зиме мы кота взяли у соседей, большого, серого: очень нас мыши одолели. Тут уж снегирушка и совсем замолк.

Раз солнечным весенним утром мы опять поставили эту пластинку:

• Ну-тка, борзая, хватай-ка! —
• Тут охотничек сказал.

Снегирушка ни гу-гу.

Я и говорю бабушке:

— Я не знал, что птичкам так тяжело линять.

Наш снегирушка совсем слух потерял, как маленькая Маша после кори.

Бабушка говорит:

— Может быть, это он кота боится. Надо кота унести.

А снегирушка из клетки вдруг как засвистит:

• Я не ваш! — ответил зайка, —
• Я не ваш! — ответил зайка, —
• Прыг — и ускакал!

Мы так и ахнули: вспомнил ведь песенку, милушка!

Музыкальная канарейка

Ещё была у моей бабушки канарейка. Бабушка её очень берегла, потому что канарейка была тоненькая, нежная — вся жёлтенькая, — и пела чудесно. Эта канарейка тоже музыку обожала, только самую хорошую. Бабушка ей всегда самые лучшие свои пластинки заводила, разные там концерты.

Вот как-то бабушка ушла из дому, а я назвал к себе ребят. На дворе был дождь, нам было скучно, и мы придумали устроить свой оркестр.

Я взял гребёнку и тонкую бумажку, сделал себе губную гармошку. А ребята — один себе стакан поставил — ложечкой стукать; другой — пустое ведро кверх ногами — вместо барабана; у третьего трещотка деревянная была. И начали мы играть известную песенку: «Мы едем, едем, едем в далёкие края!»

И совсем уже было у нас на лад пошло, начало даже что-то получаться, — вдруг входит бабушка. Вошла бабушка, улыбнулась на нашу музыку. Потом посмотрела на клетку да как всплеснёт руками:

— Ах, что вы делаете! Вы мою канарейку убили!

А мы к её клетке даже близко не подходили.

Смотрим — правда, канарейка лежит на песке, глаза закрыты и ножки кверху.

Бабушка сразу всех ребят зонтиком выгнала и давай скорей свою канарейку сердечными каплями отхаживать.

Отходила всё-таки.

Бабушка немножко успокоилась и говорит:

— Глупые какие! Разве можно при ней такой отвратительный шум устраивать! Ведь у неё замечательно нежный слух. Она не может вытерпеть ваших трещоток, вёдер и губных гармошек. Это очень музыкальная птичка-певичка, и с ней сделался настоящий обморок от вашей безобразной игры.

Муха и чудовище

Бабушка говорит: мало любить всякую животинку, её понимать ещё надо, — а это не так-то просто.

Удивляюсь, прямо, что тут мудрёного?

Один раз лежу в траве на солнышке — загораю.

Вдруг — бац! — у меня перед носом села муха. На лист сирени. Да не простая муха — серая комнатная, а замечательно какая красивая. Майка на ней зелёная, трусы синие, всё яркое, блестящее, в обтяжку, как облитое. Бывают такие блестящие мухи.

Села и сидит. Тоже, видно, загорать прилетела. И, видно, ей скучно: лениво так брюшко себе почесала задней ножкой и зевнула во всю пасть.