Мистик-ривер

— Из магазина? — спросила она, сопроводив эти слова новым зевком.

Он кивнул:

— Кейти не явилась.

— Сегодня, — сказала Аннабет, — у Надин первое причастие, а Кейти на работу не вышла, так, может, она и в церковь не придет?

— Придет, я уверен.

— Не скажи, Джимми. Если она так надралась в субботу, что послала к черту магазин, так все может быть!

Джимми пожал плечами. В отношениях падчерицы и мачехи были две крайности: раздражение и холод или восторженный энтузиазм и преувеличенное дружеское расположение. Середины не было, и Джимми знал, что эта кутерьма началась с самого начала — с появлением в его жизни Аннабет, за что он чувствовал себя немного виноватым, ведь произошло это, когда девочке было всего семь и она только-только стала узнавать отца и едва оправилась от потери матери. Кейти неприкрыто и искренне радовалась тогда, что в одинокой их квартире появилась женщина, но в то же время смерть матери оставила в ее душе рану, не то чтобы незаживающую, но глубокую, и потеря эта, Джимми это понимал, будет сказываться на ней еще не один год, таясь в ее душе и разрывая сердце, и всякий раз, когда она будет вспоминать о матери, она будет ополчаться на Аннабет, которая уж никак не дотягивает до того образа родной матери, который навоображала или навоображает себе Кейти.

— Господи, Джимми, — сказала Аннабет, когда на футболку, в которой он спал, Джимми натянул рубашку, — ты уже уходишь?

— На часок. — Джимми отыскал джинсы, закрутившиеся вокруг кроватной стойки. — Сэл должен заступить на место Кейти во всяком случае к десяти. Пит позвонит ему, попросит выйти пораньше.

— Сэлу уже за семьдесят.

— Ну и хорошо. Чего ему дрыхнуть? Небось и так просыпается спозаранку, чтобы пописать, а потом телевизор смотрит.

— Глупости. — Аннабет выпуталась из одеяла и встала. — Проклятье с этой Кейти. Неужели она и этот день нам испортит?

Джимми почувствовал, что шея его наливается кровью.

— А еще какой день она нам испортила?

Но Аннабет только рукой махнула и направилась в ванную.

— Ты хоть знаешь, где она может быть?

— У Дайаны или у Ив, — сказал Джимми, которого здорово покоробил этот пренебрежительный жест жены. Аннабет он любит, чего там, но если б она только знала — а все Сэвиджи особой догадливостью не отличались, — какое впечатление эти ее взбрыки и настроения производят на других. — А может, у парня какого-нибудь.

— Вот как? А с кем она сейчас встречается?

Аннабет отвернула кран душа и отступила к раковине, дожидаясь, пока польется теплая вода.

— Я считал, тебе лучше знать.

Аннабет пошарила в аптечке в поисках пасты и покачала головой.

— С Крошкой Цезарем она порвала в ноябре. Я-то только рада.

Надевая башмаки, Джимми улыбался. Аннабет всегда звала Бобби О'Доннела «Крошкой Цезарем», если не как-нибудь похуже, и не потому только, что, знаясь с гангстерами и будучи у них главарем, он отличался хладнокровием и цинизмом, а потому, что невысокий и коренастый Бобби сильно смахивал на Эдварда Дж. Робинсона. Кейти здорово их напугала прошлым летом, когда вдруг связалась с этим Бобби, а братья Сэвиджи заверили тогда Джимми, что в случае чего он может рассчитывать на них, они ему руки-то укоротят. Джимми так и не понял, только ли нравственную их чистоплотность возмутил этот подонок Бобби, закрутив роман с их дорогой племянницей, или это говорило в них чувство делового соперничества. Но Кейти сама порвала с Бобби, и кроме неприятных звонков в три часа ночи и того случая на Рождество, когда Бобби с Романом Феллоу вдруг заявились к ним на крыльцо и чуть было не устроили настоящий погром, разрыв не имел тяжких последствий.

Ненависть Аннабет к Бобби О'Доннелу немного забавляла Джимми — ведь не сходство с Эдвардом Джи и не то, что он спит с ее падчерицей, так возмущает Аннабет, а его доморощенные бандитские наклонности, в противовес профессиональному бандитизму ее братьев или прошлому ее мужа еще при Марите, о котором она доподлинно знала.

Марита умерла четырнадцать лет назад, в то время как Джимми отбывал два года в исправительном заведении «Олений остров» в Уинтропе. На одном из субботних свиданий, когда пятилетняя Кейти ерзала у нее на коленях, Марита сказала Джимми, что ее родинка на руке в последнее время немного потемнела и она собирается к доктору в приходскую больницу. На всякий случай, пояснила она. Через месяц ей делали химию. А через шесть месяцев после того, как она рассказала ему о родинке, Марита умерла. Джимми видел, как от субботы к субботе жена все хирела и бледнела. Он наблюдал за ее угасанием через потертый стол с прожженной, в пятнах поверхностью, потемневшей за целый век бесконечных россказней и жалоб заключенных. В последний месяц ее жизни Марита была уже слишком слаба, чтобы приходить на свидания или писать, и Джимми был вынужден ограничиваться телефонными разговорами, во время которых у нее еле ворочался язык от усталости, или от снотворного, или от того и другого вместе. Чаще от того и от другого.