Слезы Макиавелли

Тут сводня резко оборвала разговор:

— Я с вами только время зря теряю. Той, которую вы ищете, здесь нет. Если у вас есть чем заплатить, то у меня найдутся девушки вашего возраста, которые вас вполне устроят. Вы мне нравитесь, и вам я могу сбавить цену.

Веттори двинулся вперед, в восторге оттого, что сможет наконец избавиться от девственности и не разориться. Но на его лице появилось выражение досады, когда Макиавелли преградил ему путь в сады наслаждений.

— По правде говоря, мы хотели бы заняться этим именно с Боккадоро. Мы столько о ней слышали. Но раз нет, мы уходим, большое вам спасибо, синьора.

— Не за что, детки. Возвращайтесь, когда у вас борода начнет расти, — сказала она на прощание и резко захлопнула дверь.

Вне себя от ярости, Веттори набросился на Макиавелли:

— Ты что, рехнулся, Никколо? Ты не слышал — она нам предлагала скидку! Это же самый дорогой бордель в городе! Больше мне так никогда не повезет!

— Когда закончим дело, мы в складчину оплатим тебе девку, какую пожелаешь. А пока нам надо тебе кое-что объяснить.

По очереди Макиавелли и Гвиччардини поведали ему о недавних событиях. Времени по дороге домой как раз хватило, чтобы закончить рассказ.

8

По мере того как на трибуне сменялись ораторы, у Макиавелли все сильнее немела и болела рука. Напрасно он старался писать быстрее, его перу никак не удавалось соперничать со скоростью речи выступавших. С каждой минутой у него появлялось все больше оснований проклинать Марсилио Фичино.

Дело в том, что философ требовал от своих учеников, чтобы они завершали свое образование, поступая к восемнадцати годам на службу в канцелярию синьории. По семь часов в день в течение двух лет они должны были присутствовать на заседаниях многочисленных советов, управлявших делами города. Их работа состояла в основном в том, чтобы заносить в большие книги, которые затем отправлялись в архив, речи выступающих. И все это, естественно, за ничтожную плату.

Фичино полагал, что для тех, кто в дальнейшем будет облечен властью, весьма полезно такое погружение в каждодневные городские дела.

Однажды вечером, дописавшись до полного изнеможения, Макиавелли осмелился усомниться в столь суровом ученичестве. На что учитель возразил, что вот уже тридцать лет, как он готовит городскую элиту, и не намерен менять свою систему обучения только потому, что один из его учеников, каким бы талантливым он ни был, оказался слишком ленивым.

Таким образом, спору был положен конец, и юноша вернулся за стол, чтобы продолжить свой каторжный труд. И сколько бы он ни восставал против этого изнурительного занятия, приходилось признать, что его способность к анализу оттачивалась все больше и больше.

Это был один из тех крайне скучных дней, которые порой выпадали в его деятельности канцлер-секретаря. Как обычно, члены синьории почти все время тратили на взаимные оскорбления, нападая друг на друга на словах, раз уж не имели возможности сделать это более мужественным способом. К счастью, восемь самых почтенных граждан, составлявших Совет, были в том возрасте, когда не прибегают к рукопашной схватке для решения споров, и после трех часов бесплодных пререканий молодой человек с облегчением убедился, что их силы на исходе.

Надежда дать наконец отдых своей руке помогла ему стоически перенести последние взаимные нападки ораторов. Но пришлось потерпеть еще добрых полчаса, прежде чем они пришли к выводу, что их дискуссия не имела смысла, и при этом каждая сторона обвиняла другую в бесполезности заседания.

Ближе к вечеру Макиавелли остался наконец в зале один. Устав от долгих часов сосредоточенности и неподвижности, он с удовольствием потянулся. Поскольку все страницы в книге протоколов были уже исписаны, он с ужасом подумал о шести этажах, отделявших его от комнаты, расположенной под самой крышей и отведенной под склад.

Палаццо Коммунале было самым высоким зданием в городе. Изданный еще в прошлом веке закон запрещал возводить в городе строения высотой более сорока семи метров, то есть выше главной башни Палаццо. Пятьдесят лет спустя архитектор Брунеллески испросил разрешения превысить этот предел под тем предлогом, что гигантский купол, задуманный для нового собора, будет способствовать прославлению города до самых пределов христианского мира. Аргумент был убедительным, и Брунеллески получил разрешение строить купол. Однако башня Палаццо Коммунале тоже была надстроена на один этаж, чтобы никто не мог сказать, что во Флоренции Церковь стоит выше политики.