В лесной глуши

Он открыл дверь своей маленькой квартиры. Есть не хотелось, но заморить червячка все же было необходимо – за весь день он перехватил лишь несколько ломтиков колбасы; их ему подавали с вином, которое он заказывал в первой половине дня в четырех или пяти разных барах, где уже стал завсегдатаем. Он обратил внимание, что некоторые официанты приносят ему заказ еще до того, как он его сделал. Эта профессиональная память раздражала его, потому как он предпочитал оставаться неузнанным.

Он огляделся: маленькая гостиная, незакрытая дверь в спальню, где виднеется незастеленная кровать, кухонный стол заставлен грязными тарелками и стаканами, там и тут на нем валяются остатки еды; края выщерблены – привычка открывать об угол пивные бутылки.

Грязь говорила о его неряшливости и о том, что он ни во что себя не ставит. Все здесь нуждалось в уборке. Квартира была маленькой, мебели – минимум, тем не менее для него это представлялось невыполнимой задачей. В первые месяцы после разрыва с женой он собирался поддерживать здесь хоть какой-то порядок, который помешал бы ему деградировать, как многие другие одинокие люди, которых он знал; минимальные усилия для наведения чистоты и гигиена смогли бы сохранять жилище если не в отличном, то по крайней мере в достойном виде. Но мало-помалу он начал опускать руки, пока не дошел до состояния, близкого к одичалости, и исправить это с каждым днем становилось все труднее. Иногда по ночам он просыпался и, лежа в темноте, вспоминал свою прежнюю жизнь, спокойное благополучие, свою семью – нормальную, как у других, – вполне сносную жену и двоих детей, которых он с каждым месяцем, проведенным вдали от них, любил все меньше, словно любовь тоже была привычкой, укрепляющейся, если ей уделять внимание, и засыхающей в разлуке. Все покатилось под откос, когда он познакомился с Глорией, и остальные женщины стали для него скучными и незначительными, будто существовали лишь для того, чтобы на них он мог тренироваться перед встречей с ней, чтобы на них оттачивать навыки общения. Но этих навыков все равно было недостаточно – он не смог удержать Глорию. После ее ухода другие девушки казались ему неуклюжими копиями. Проведя время с какой-нибудь проституткой, даже не слишком толстой и не очень грязной, да и вообще после любого случайного приключения, он испытывал неизменное желание спустить этих женщин с лестницы. После Глории на любую другую обнаженную женщину он смотрел как на пустое место. И скрыть такую одержимость было невозможно. Брак развалился в какие-то два месяца. А едва ли не через месяц после того, как он разошелся с женой, Глория начала его обманывать.

Он сел в замызганное, обсыпанное крошками кресло и взял газету, чтобы еще раз прочитать о ее смерти. Четыре дня назад, отдавая ключ охраннику в институте, он случайно увидел эту коротенькую заметку в раскрытой газете. Фотографий там не было, только имя и возраст жертвы, да еще упомянуто орудие убийства: пастушеский нож, которым нанесли удар в грудь, а потом смертельный – в шею, самая уязвимая из всех жизненно важных точек, ведь там сосредоточены главные артерии, а кости не защищают их от внешних воздействий.

По его телу снова пробежала дрожь, как в то утро: нож вонзался в его сердце, и тем не менее он чувствовал себя отомщенным.

Подгоняемый жаждой – во рту пересохло, желудок горел, – он направился к холодильнику и вытащил початую бутылку вина. Взглядом поискал чистую рюмку и, не найдя, сделал большой глоток прямо из горлышка; вино звонко забулькало, – казалось, вода падала на горячие камни. Он почувствовал, как винные пары поднялись прямо в голову, притупляя боль потери.

К нему уже так давно никто не приходил, что он испугался резкого звонка в дверь. В другое время он бы подумал, что это хулиганская выходка учеников, раскрывших его адрес, который он хранил в строжайшем секрете, боясь, как бы чего не случилось. Но теперь он знал, что к нему пришли из-за Глории, и снова почувствовал к ней ненависть: даже мертвая, она не оставляла его в покое. Он глотнул еще вина, потом шагнул к двери и отодвинул два засова. Перед ним стоял высокий человек, но отнюдь не угрожающего вида, совсем непохожий на полицейского.

– Мануэль Арменголь?

– Да, – ответил он и про себя выругался, потому что голос его прозвучал уж больно жалобно.

– Меня зовут Рикардо Купидо. Я расследую смерть Глории.

Учитель взглянул на руки визитера, ожидая увидеть что-нибудь угрожающее – жетон или удостоверение.