39  
  • Мир не видел такой нищеты,
  • Существа он не видел бесправней,
  • Даже ветер со мною на ты
  • Там за той оборвавшейся ставней.

* * *

<16> Кроме попытки увода Поэмы в предместье (Вяз<емская> Лавра, букинисты, церковные ограды и т. д.) к процессу заземления относится и попытка дать драгуну какую-то биографию, какую-то предысторию (невеста-смолянка, кузина, ушедшая в монастырь – «Великих Постриг», и заколовшаяся от его измены цыганка). Обе пришли из балета, и их обратно в Поэму не пустили («Две тени милые»). М. б., они возникнут в одной из музык.

Но самой Поэме обе девушки оказались совершенно не нужны. Другая линия его настоящей биографии для меня слишком мало известна и вся восходила бы к сборнику его стихов (М.К.).

Биография героини (полу-Ольга, – полу-Т. Вечеслова) записана в одной из моих записных книжек – там балетная школа (Т.В.), полонез с Нижинским, Дягилев, Париж, Москва – балаганы, художник, la danse russe в Царскосельском дворце и т. д. Всего этого Поэма не захотела.

Интересно, чего же она еще захочет?

26 августа 1961, Комарово

ПРОДОЛЖЕНИЕ

(ЕЩЕ О ПОЭМЕ)

<17>…Сейчас я поняла: «Вторая», или «Другая» («Рядом с этой идет «Другая…»), которая так мешает чуть не с самого начала (во всяком случае в Ташкенте) – это просто пропуски, это не заполненные пробелы, из которых, иногда почти чудом, удается выловить что-то и вставить в текст. К этому, в сущности, сводится моя Деятельность, которая так раздражает некоторых читателей. К моему огорчению, эти куски часто называют «жемчужинами» и клянутся, что они лучше окружающего их текста.[58] (Так было с лир<ическим> отступлением о Госте из Будущего, I главка).

Похоже на то, что я пропустила все лучшее, уступив его, скажем, музыке, и написала все худшее, но лучшее продолжает тесниться и местами прорывается в печатный (?) текст, неся с собой тень, призрак музыки (но никак не музыкальность в банальном смысле), в котором оно пребывало. Оттого и незаметны «швы» (что так изумляет некоторых, в частности, Озерова).

Ощущение Канунов, Сочельников – ось, на которой вращается вся вещь,[59] как волшебная карусель (примеры). Это то дыхание, которое приводит в движение все детали и самый окружающий воздух. (Ветер завтрашнего дня.) Читатель и слушатель попадает в этот вращающийся воздух, отчего и создается магия, вызывающая головокружение и называемая некоторыми (Л. Я. Гинзбург) запрещенным приемом: («Не боюсь ни смерти, ни срама / Это тайнопись, криптограмма / Запрещенный это прием»).

Но это и то, чего хотели, между прочим, добиться символисты и что они проповедовали в теории, но чего они не могли достичь, когда начинали писать сами (В.М.Ж<ирмунский>), 1960 г. (развить).

31 августа 1961, Ленинград

ЕЩЕ К ПРОЗЕ О ПОЭМЕ

<18>…Все в ней двоится и троится. И, конечно, – сам автор. Один видит на «Брокене» – тень драгуна живого («А за ней в ши<нели>»), другой видит его же в своей (Фонтанной) комнате мертвым и приходит в ужас.

(И так все).

19-летн<ий> поэт X. сказал мне в Москве: «Он (мальчик, драгун) был лучше их всех, за это они его убили». При всей его наивности этот отзыв запомнился, потому что так по существу мало кто [говорил] высказывался.

* * *

<19>…Так возясь то с балетом, то с кино [сценарием], я все не могла понять, что собственно я делаю. Следующ<ая> цитата разъяснила дело: «This book may be read as a poem or verse play»[60] – пишет Peter Viereck (1961. «The tree witch»)[61] и затем технически объясняет, каким образом поэма превращается в пьесу. То же и одноврем<енно> я делала с «Триптихом». Его «The tree witch» – современник моей поэмы, и, возможно, такая близость.

25 ноября <1961>

ПРОДОЛЖЕНИЕ

<20> Все это я, разумеется, говорю неизвестно для кого и неизвестно зачем; читатели же должны верить, что она, как опытная космонавтка, так вот и спустилась с неба, никогда другой не была, и никогда другой не будет и не может быть.

Больница. Ноябрь, 1961.

К СТАТЬЕ «ПРОЗА О ПОЭМЕ»

<21> Я [писала] начала ее в послеежовском опустелом Ленинграде (в мой самый урожайный 1940 год), продолжила в «Константинополе для бедных» – Ташкенте (который был для нее волшебной колыбелью), потом, в последн<ий> год войны, опять в Фонтанном Доме, среди развалин моего [родного] города, в сталинской Москве и между сосенок Комарова. Рядом с ней, такой пестрой (несмотря на отсутствие красочных эпитетов [и бурной] и тонущей в музыке, шел траурный Requiem, единственным аккомпанементом которого может быть только Тишина и редкие отдаленные удары похоронного звона.

  39  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×