Глоток перед битвой

Энджи громко фыркнула, и я увидел, что она читает ту же страницу.

– Все понятно, – сказал я. – Столкновение на расовой почве.

Она кивнула:

– Зачем же ты, гад такой, сунул бедному мальчику автомат в руки и заставил нажать на спуск?

– Сам не знаю – находит на меня временами.

– Да разве так можно, Патрик? Надо было попробовать поговорить с ним, сказать, что, мол, понимаю – не от хорошей, ох, не от хорошей жизни взялся он за оружие...

– Не сообразил, – ответил я, швырнул газету на заднее сиденье и сел за руль.

Энджи продолжала читать, время от времени шумно втягивая воздух ноздрями. Наконец она скомкала газету и бросила ее под ноги.

– Как они смотрят на себя в зеркало?!

– Кто?

– Ну, те... кто пишет такую ахинею. «Расовая подоплека»! «Никогда не делал ничего плохого»! – Она продолжила, обращаясь к фотографии куртисовской мамаши: – А по ночам, леди, он, вероятно, псалмы поет?!

Я похлопал ее по плечу:

– Остынь.

– Но это же чушь собачья!

– Мать скажет все что угодно, чтобы выгородить сына. Ее нельзя осуждать.

– Ах, нельзя осуждать?! Так зачем припутывать сюда расовую неприязнь, если она хочет всего лишь спасти своего ребенка?! Скоро заявят, что и в гибели Дженны тоже виноваты белые!

Энджи еще долго распространялась на эту тему. В последнее время мне часто приходится слышать такое – да еще и не такое. Я и сам иногда впадаю в ярость, которой подвержены прежде всего люди белые, бедные и трудящиеся. Она охватывает их, когда безмозглые социологи принимаются объяснять нападения в Центральном парке «вспышкой неконтролируемых эмоций» и оправдывать действия зверья, твердя, что это реакция на многолетнее угнетение со стороны белых. А случись вам заикнуться о том, что это милое, породистое зверье (появившееся на свет с черной кожей) сумело бы, вероятно, проконтролировать свои эмоции и реакции, если бы белую женщину, занимавшуюся на аллеях джоггингом, сопровождала охрана, – вам мигом прилепят ярлык расиста. Эта ярость охватывает их, когда в газетах и по телевидению начинают муссировать и мусолить тему расы; когда группа белых, преисполненных, надо думать, самых лучших намерений, собирается вместе и разглагольствует о неискоренимых расовых различиях, завершая фразу неизменным: «Я, поверьте, не расист, но...»; когда судьи, силком внедрившие программу десегрегации школ, собственных деток учат все-таки в частных колледжах; когда недавно один окружной жрец Фемиды заявил, что у него нет оснований считать, будто уличные банды представляют собой большую опасность, нежели профсоюзы.

Эта ярость возникает, когда политики, живущие в Хайаннис-Порт, Бикон-Хилл или Уэллсли, принимают решения, оскорбляющие жителей Дорчестера, Роксбэри, Ямайка-плэйн, а потом идут на попятную, заявляя, что все же войны-то нет.

А война между тем идет. Но идет она не в оздоровительных центрах, а на спортивных площадках, не на лужайках, а на цементе, и воюют обрезками труб и бутылками, а в последнее время – и автоматическим оружием. Но пока она не прорвалась сквозь тяжелые дубовые двери, за которыми обсуждаются проблемы дошкольного образования и устраиваются ланчи с двумя порциями мартини, ее вроде бы и не существует.

Южные кварталы Лос-Анджелеса пылают десятилетиями, но большинство людей почувствуют запах дыма не раньше, чем пламя перекинется на Родео-драйв.

Пора определиться. Прямо сейчас. Ехать через все это в автомобиле вместе с Энджи до тех пор, пока четко не определим свое место в этой войне, пока точно не узнаем, где мы, пока не сможем, заглянув себе в душу, почувствовать удовлетворение от того, что там увидим. Однако в моей жизни все идет по кругу и возвращается ко мне нерешенным.

– Полагается спросить: «Что ты собираешься делать?», не так ли? – сказал я, тормозя перед домом Энджи.

Она взглянула на первую полосу газеты, на снимок с убитой Дженной.

– Я могу сказать Филу, что у нас срочная ночная работа.

– Да я в порядке.

– Боюсь, что нет.

– Правильно боишься. Но ты ведь не в силах проникнуть в мои сны и защитить меня там. Да и потом, я справлюсь...

Она уже вылезла из машины, но вдруг наклонилась и поцеловала меня в щеку:

– Держись, Юз.

Я смотрел, как она поднимается по ступенькам, бренча ключами, как отпирает дверь. Прежде чем она вошла, зажегся свет в гостиной и слегка разъехались шторы. Я помахал Филу, и шторы снова сдвинулись.

Энджи закрыла за собой дверь, свет в подъезде погас. Я завел машину и отъехал.