Глоток перед битвой

Мы заняли места у кабины водителя, и я стал рассматривать наших попутчиков. Большинство были старше меня; были еще двое юношей, похожих на студентов, и молодая пара с ребенком. Все они смотрели на нас со страхом и отвращением, смешанными с ненавистью. Я думал о том, каково было бы парочке молодых негров в замызганной одежде, окажись они в вагоне подземки где-нибудь на «Юге» или в Белом Дорчестере. Неприятное, доложу вам, чувство.

Я сидел на первом сиденье спиной к водителю и смотрел в окно. На черном небе продолжали взрываться ракеты фейерверков. Но это был уже не большой салют – рассыпавшиеся звезды были и поменьше, и не такие яркие. В голове у меня все звучала фраза, которую я беспрестанно повторял, когда бежал по открытому месту, а из набитого бандитами автомобиля в меня летели пули. Страх и ненависть, не имеющие, по мнению ученых, ни цвета, ни запаха, приобрели в моем сознании и то и другое. «Черные суки»! – повторял я снова и снова. Я закрыл глаза, но и сквозь опущенные веки пробивался свет рвущихся над головой фейерверков.

День независимости.

* * *

Автобус высадил нас на углу Массачусетс-авеню и Коламбии. Я проводил Энджи до ворот дома. У самых дверей она тронула меня за плечо:

– Хирургу показаться не желаешь?

Я обследовал рану еще в автобусе и убедился, что меня лишь оцарапало, пуля прошла по касательной, как бритвой разрезав кожу. Это хоть и чертовски болезненно, но не смертельно. Нужно промыть рану, а для этого вовсе не обязательно бежать на переполненную станцию «Скорой помощи».

– Потерплю до завтра, – сказал я.

Занавески на окнах их спальни раздвинулись – Фил, изображая из себя детектива, вел наблюдение.

– Тебе лучше пойти домой.

Подобная перспектива, казалось, мало прельщала ее.

– Да, – сказала она с печалью в голосе. – Лучше.

Я посмотрел на ее лицо: запекшаяся кровь на левой щеке, порез на лбу.

– И как следует умойся, – посоветовал я. – А то выглядишь как статистка из «Мертвеца на закате».

– Всегда скажешь что-нибудь приятное, – сказала она, направляясь к подъезду, и тут увидела раздвинутые занавески. Энджи повернулась и долго – целую минуту – смотрела на меня большими, немного печальными глазами. – А ведь когда-то он был таким славным парнем. Помнишь?

Я кивнул. Конечно же, я помнил. Он был просто замечательным парнем. Пока не пошли счета и не пропала работа, пока будущее не превратилось в разговоры о том, чего у него уже не будет никогда. К таким поворотам в жизни он оказался не готов. Фил не всегда был дерьмом. Он им стал.

– Спокойной ночи, – попрощался я.

Она поднялась по ступенькам и исчезла за дверью.

Я пошел по проспекту в сторону собора. По пути я заскочил в винный магазин и взял целую упаковку пива – шесть баночек. Продавец посмотрел на меня, как на самоубийцу, – ведь прошло всего чуть больше часа, как я, затарившись спиртным в количестве, достаточном для открытия собственной торговли, распрощался с ним. Так нет же, пришел за новой порцией.

– Ну не хватило мне, сам понимаешь, – стал оправдываться я. – Как-никак, Четвертое июля.

Он посмотрел на меня, на мое грязное лицо и окровавленную руку.

– Ага, – сказал он. – Ты это своей печени скажи.

Одну банку я опорожнил, пока шел по проспекту, думая о Роланде и Сосии, Энджи и Филе, Герое и о себе. Болезненный, уродливый спектакль. Отношения – как в аду. Восемнадцать лет я был для своего отца чем-то вроде боксерской груши. Я никогда не давал сдачи. Я верил и не уставал повторять: «Все пройдет. Все изменится к лучшему». Когда любишь, веришь только в хорошее и доброе.

Та же история и у Энджи с Филом. Она познакомилась с ним, когда он был самым видным парнем в округе: красавец, симпатяга, прирожденный лидер. Он рассказывал самые смешные анекдоты и самые захватывающие истории. Он был всеобщим любимцем. Замечательный парень. Она все еще видит его таким, и молится за это, и вопреки всякой надежде надеется – хотя на все остальное человечество она смотрит со здоровым цинизмом, – что люди станут лучше. Фил должен стать одним из этих людей. Но если ни на что не надеяться и ни во что не верить, зачем тогда жить?

А затем Роланд – с его ненавистью, злобой, порочностью. А что еще он мог видеть? А каково ему пришлось? С самого раннего детства его крутило, мотало, бросало, вертело, било об острые углы. Он пошел войной на своего отца, уверяя себя, что, как только она закончится, он заживет в мире и спокойствии. Но не будет у него мира и спокойствия, он останется все таким же злодеем. Если ты когда-то проникся злобой, то она входит в твою кровь, смешивается с ней и бежит к твоему сердцу, а от него растекается по всем клеточкам твоего организма, пропитывая и отравляя их. Она никуда не уходит, остается с тобой на всю жизнь, и ничего тут не поделаешь. Лишь наивные люди думают иначе. Все, на что способен человек, – это контролировать свою злобу, сжать ее в маленький комок, спрятать подальше и держать там, не пуская наружу.