13  

– То есть? – поинтересовался Монтальбано.

Наверняка это сделал обычный молодой отморозок, которому не хватило денег на наркотики.

Снова спустившись на первый этаж, Монтальбано позвонил из конторы синьоре Антоньетте.

– Извините, почему вы мне не сказали, что у вас есть племянник?

– Потому что у нас нет племянников.


– Возвращаемся в контору, – сказал Монтальбано, когда они были уже в двух шагах от комиссариата.

Галлуццо не решился даже спросить, что они там потеряли. В ванной рядом с темно-зеленой комнатой комиссар уткнулся носом в полотенце, глубоко вдохнул и принялся что-то искать в тумбочке возле раковины. Извлек оттуда пузырек с духами «Volupte»[3] и протянул его Галлуццо:

– Подушись.

– Что надушить?

– Задницу, – последовал неминуемый ответ.

Галлуццо плеснул немного духов себе на щеку. Монтальбано придвинулся поближе и понюхал. Все сходилось, это был тот же аромат жженого сена, который он почуял в кабинете в квартире Лапекоры. Для верности он принюхался еще раз.

Галлуццо улыбнулся:

– Доктор, если нас тут увидят, так ведь… черт-те что подумают.

Не ответив, комиссар подошел к телефону.

– Алло, синьора? Извините, что я вас снова беспокою. Ваш муж пользовался духами? Нет? Спасибо.


В кабинет Монтальбано вошел Галлуццо.

– Пистолет Лапекоры был зарегистрирован восьмого декабря прошлого года. Так как у него не было разрешения на ношение оружия, он мог только хранить его дома.

«Что-то, – подумал комиссар, – его не на шутку беспокоило в последнее время, если он решил купить оружие».

– Что будем делать со стволом?

– Пусть здесь лежит. Галлу, вот тебе ключи от конторы, ступай туда завтра рано утром, зайди внутрь и жди. Постарайся, чтобы тебя никто не видел. Если туниска не знает, что произошло, завтра, в пятницу, придет, как обычно.

Галлуццо поморщился.

– Вряд ли она не знает.

– Почему? Кто ей скажет?

Комиссару почудилось, что Галлуццо отчаянно пытается уклониться от темы.

– Ну знаете, как это бывает, ходят слухи…

– Уж не ты ли, случаем, проболтался своему шурину-журналисту? Смотри мне, если это так…

– Комиссар, клянусь вам, ничего я ему не говорил.

Монтальбано ему поверил: Галлуццо врать не станет.

– Как бы там ни было, в контору все равно ступай.


– Монтальбано? Это Якомуцци. Я хотел поставить тебя в известность о результатах экспертизы.

– Ради всех святых, Якомуцци, дай дух переведу, а то сердце у меня от нетерпения выскочит. Господи, как же я волнуюсь! Ну вот, чуть-чуть поуспокоился. Поставь меня в известность, как ты выражаешься на своем несравненном канцелярите.

– Во-первых, ты неисправимый говнюк, во-вторых, окурок сигареты от обычной «Национале» без фильтра, в собранной на полу лифта пыли не обнаружено ничего необычного, а что касается кусочка дерева…

– …это простая спичка.

– Именно.

– У меня дыхание сперло, я на грани инфаркта. Вы открыли мне глаза на убийцу.

– Монтальба, иди к черту.

– Куда приятней компания, чем ты. Что было у него в кармане?

– Платок и связка ключей.

– А о ноже что скажешь?

– Кухонный, им много пользовались. Между ручкой и лезвием застряла рыбья чешуя.

– И все? А тебе не пришло в голову выяснить, была это чешуя трески или рыбки султанки? Попытайся узнать, не заставляй меня терзаться в сомнениях.

– Да что ты так взвился?

– Якому, попробуй пошевелить мозгами. Если бы мы, не дай бог, оказались посреди Сахары и ты бы сказал мне, что на ноже, которым убили туриста, нашел рыбью чешую, – это еще могло бы, повторяю, только могло бы что-то означать. Но что толку в рыбьей чешуе у нас в Вигате, где из двадцати тысяч жителей девятнадцать тысяч девятьсот семьдесят едят рыбу?

– А остальные тридцать почему не едят? – опешил Якомуцци.

– Остальные тридцать – грудные младенцы.


– Алло? Говорит Монтальбано. Позовите, пожалуйста, доктора Паскуано.

– Не кладите трубку.

Самое время завести любимую сицилийскую песенку…

– Алло, комиссар? Доктор просил его извинить, он сейчас занят вскрытием этих двоих из Костабьянки, которых мафия выгнула колесом и привязала ноги к шее[4]. Что касается вашего убитого, доктор просил вам передать, что здоровье у него было завидное, если бы не убили, дожил бы до ста лет. Один ножевой удар, нанесен уверенной рукой. Убийство совершено между семью и восьмью часами утра. Еще что-нибудь?

  13  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×