Блэк. Эрминия. Корсиканские братья

Но, прибыв в Папаэти, он не мог удержаться, чтобы не сказать:

— В добрый час! Вот страна, которая производит на меня приятное впечатление… Как она называется, Думесниль?

— У нее много имен, — ответил капитан. — Кирос, который первым побывал здесь, назвал ее Саиттария; Бугенвиль, как истинный француз XVIII века, окрестил ее Новым Сите; Кук островом Друзей; как видишь, у тебя широкий выбор.

Шевалье не стал расспрашивать дальше, и этого для него было уже слишком много.

Лоцман-индеец, поднявшийся на борт, провел судно между рифами, и оно бросило якорь в тихой, как озеро, бухте.

Множество канакских пирог приплыло за пассажирами; эти пироги, как и подобные им в Новой Зеландии, на Сандвичевых островах и на острове Пен, были выдолблены из целого ствола дерева.

Шевалье, спрыгнув в лодку, чуть ее не опрокинул, но это его не особенно взволновало:

— Подумать только, — сказал он, — еще немного, и я бы утонул.

— Как, разве ты не умеешь плавать? — спросил Думесниль.

— Нет, — просто ответил шевалье, — но ведь ты меня научишь, не правда ли, Думесниль?

Думесниль уже столькому научил шевалье, что тот нимало не сомневался, что тот научит его плавать, так же как научил фехтовать, ездить верхом, стрелять из ружья и пистолета.

— Нет, — сказал Думесниль, — я не научу тебя плавать.

— О! — Дьедонне был удивлен. — Почему? Что это значит?

— Дело в том, что здесь в качестве учителей плавания выступают женщины.

Шевалье покраснел; он находил эту шутку несколько вольной.

— Лучше посмотри, — сказал Думесниль.

Они подошли к борту, было пять часов вечера, и капитан смог ему показать целую стайку женщин, резвившихся в воде.

Шевалье проследил глазами за движением рук капитана.

И тогда он увидел подлинный спектакль, который невольно покорил его.

Около двенадцати женщин, обнаженных подобно античным нереидам, плавали в этой голубой воде, такой прозрачной, что в тридцати — сорока футах под водой можно было рассмотреть ту изумительную подводную растительность, которая мало-помалу создала эти коралловые отмели и рифы, окружавшие остров.

Вообразите себе гигантские мадрепоры, имеющие форму громадных губок; каждая пора в этих губках была подобна огромной зияющей пропасти; было видно, как в них туда-обратно сновало бесчисленное множество рыб всех форм, всех расцветок: голубые, красные, желтые, золотистые.

И посреди этого великолепия, не обращая никакого внимания ни на скалы, ни на пропасти, ни на акул, время от времени стремительно проносившихся на горизонте, подобно стрелам из полированной стали, плавали женщины, нимфы, не только не ведавшие, что такое стыд, но даже и не знавшие такого понятия: в языке местных жителей нет слова, обозначающего эту чисто христианскую добродетель. Распустив свои длинные волосы, служащие им единственным одеянием, женщины ныряли в этой воде, такой чистой и прозрачной, что она походила на плотный сгустившийся слон воздуха, приближались и удалялись, кружились на одном месте, и чувствовалось, что море — это их вторая стихия, и едва ли им требовалось выныривать на поверхность, чтобы перевести дыхание.

Шевалье был близок к обмороку: у него все поплыло перед глазами, как у пьяного.

Когда он ступил на землю, капитану пришлось его поддержать.

Он сел вместе с шевалье под панданусом из цветов.

— Ну что ты думаешь об этом уголке, мой дорогой Дьедонне?

— Это ран, — ответил тот.

А потом со вздохом произнес:

— О! Если бы Матильда была здесь с нами!

И с меланхолическим выражением, которое так было чуждо всей его округлой, пухленькой фигуре, взор шевалье устремился в глубины бескрайнего горизонта.

Капитан оставил его предаваться мечтаниям под панданусом, а сам вступил в разговор с местными жителями; каким бы теплым ни был воздух, каким бы нежным ни было дуновение ветерка в бухте Папеэти, капитан не собирался ночевать под открытым небом.

Затем он вернулся к Дьедонне.

Было шесть часов вечера, время, когда наступает ночь; солнце, похожее на раскаленный круг, быстро опускалось в море.

На Таити и ночь, и день длятся ровно двенадцать часов, в любое время года солнце встает в шесть утра и заходит в шесть вечера, и каждый в любое из этих мгновений дня может поставить свои часы по этому уникальному небесному механизму с такой же точностью, с какой в прошлом это делали парижане по часам Пале-Рояля.