Путь, выбирающий нас

Кантор пока на скудость воображения не жаловался, но вот верить в подобные плоды собственной фантазии отучился давно. Поэтому видел он совсем не то, что ему бы хотелось и чего он, как и все, в глубине души ожидал.

Город был другим. Чужим, неприветливым и безразличным. Так бывает, когда ждешь встречи со старым другом, радуешься предстоящему событию от всей души, с трепетом переступаешь порог и обнаруживаешь, что тебя никто не ждал, не рад тебя видеть и вообще не помнит, кто ты такой.

Город его юности не ждал маэстро Эль Драко, в каком бы виде и под каким бы именем он ни явился.

Пошлявшись с полчаса по улицам, Кантор пережил массу разочарований.

Дом, где когда-то жили они с мамой, перестроили, перекрасили, и теперь там располагался недорогой постоялый двор. На месте кондитерской, где когда-то подавали восхитительно волшебные пирожные и его любимое мороженое с абрикосовым сиропом и цукатами, помещалась галантерейная лавка. Сад, где он мальчишкой воровал апельсины, вырубили еще после четвертой революции, дом владельца сожгли тогда же. Некоторое время там был пустырь, потом сквер с памятником, сейчас же сквер был вытоптан, а от памятника остался один постамент. Тонкими стрелами вонзавшиеся в небо белоснежные башни королевского дворца, который Кантор так и привык называть «папина служба», теперь были обшарпаны, местами покрыты копотью и унизаны строительными лесами.

На грязной, заплеванной набережной, утыканной дешевыми кабаками с кричащими безвкусными вывесками, уважаемого гостя столицы попытались ограбить. Средь бела дня, в двух шагах от центра города два убогих дебила предъявили короткий меч, явно не боевой топор и непомерные претензии. Расстроенный Кантор удивленно уставился на храбрецов, не зная, злиться ему или смеяться, и поинтересовался, не могли бы придурки изыскать более традиционный способ самоубийства, а то ему лень и противно. Его самым прискорбным образом не поняли.

– Слышь, ты, бард, – ухмыльнулся владелец топора, обнажая ужасающий некомплект зубов. – За такие шутки можно и схлопотать. Положь гитару и раздевайся.

– Я не бард, – безразлично отозвался Кантор, расстегивая куртку.

В другой раз он, может быть, посмеялся бы, подрался в свое удовольствие, отметелил бы этих уродов и погнал пинками. А может быть, разозлился бы и порезал с особой жестокостью. Сейчас же ему было тошно и грустно. Поскольку идиоты так и не отстали, продолжали тянуть лапы и потрясать тупым оружием, да еще и начали насмехаться, Кантор неохотно и с отвращением пристрелил оба эти недоразумения. А потом еще четверых таких же уродов, высыпавших из ближайшего кабака на звуки выстрелов и пытавшихся продолжить дело павших товарищей. Что действительно оставалось в Мистралии незыблемым – это шпана. Что по наглости, что по тупости, что по кратковременности боевого запала.

Перезарядив и спрятав оружие, Кантор подхватил футляр с гитарой, послуживший причиной взаимного непонимания, и побрел прочь с набережной. На душе было противно и гадко, ничего похожего на «высокое вдохновение битвы» и близко не пролетало.

Для очистки совести он навестил еще одно памятное место, но и там не нашел утешения. Консерватория, к счастью, стояла все на том же месте и по-прежнему оставалась собой. Даже старое кафе «Три струны» на противоположной стороне улицы, где традиционно паслись студенты, все еще работало, и там до сих пор готовили хороший кофе. Все осталось прежним, но здесь обитали теперь другие люди. Такие же молодые, живые и вдохновенные, каким он сам когда-то был. Веселые, наивные и совершенно чужие. Они шли мимо, тащили в руках гитары и флейты, говорили о творчестве Гальярдо и грядущей контрольной по сольфеджио, на ходу скидывались на пирожки и назначали свидания… Теперь это был их мир, и Кантору не было в нем места.

Он долго сидел под пестрым навесом «Трех струн», смотрел на стайки юных сорванцов с папками нот и молча слушал, как плачет внутренний голос. Впервые с момента знакомства Кантор его понимал, признавал его несомненное право и не смел мешать.

Взъерошенный парень за угловым столиком, тот самый, что рассуждал о Гальярдо, все это время негромко наигрывал «Ностальгию», периодически жалуясь, что ничего не выходит. Тоненькая большеглазая девушка, чем-то похожая на Саэту в юности, сочувственно кивала и каждый раз соглашалась, что в исполнении напрочь отсутствует чувство, потому и не получается. Ее хорошенькая кудрявая подружка в вызывающе открытом платье с умилением любовалась на музыканта и уверяла, что ей и так нравится. Парень, занятый поиском недостающего чувства, не замечал ее красноречивых взглядов, и девушка судорожно изыскивала способ обратить на себя внимание.