Мизерере

В тот день в засаде погиб лишь один человек. Касдан. С нашей стороны. О противнике мы ничего не знали. Мятежники растворились в дожде. Мы их даже не видели. Всем приходило в голову, нет ли крупицы правды в этих разговорах о колдовстве. Об одержимых воинах, способных становиться невидимыми. Мы вернулись в лагерь. Погребли тело Касдана. Хранить его при такой жаре и влажности нечего было и думать. И поставили точку.

Лефевр и Форжера словно обезумели. Они не желали ни возвращаться в Кутабу, ни просить о подкреплении. Им хотелось поджечь джунгли. Раздавить мятежников. Пытать их сообщников — крестьян. Чтобы целая страна заплатила за наше унижение! Да и солдаты были готовы на все. К тому моменту безумие охватило всех. Нас терзали голод, страх и лихорадка. А гибель Касдана только подстегнула наше остервенение…

Мы выступили из лагеря. У капитана и лейтенанта была цель. Нечто вроде диспансера. Госпиталь в джунглях, якобы поддерживавший мятежников, в полудне ходьбы. Когда мы туда пришли, то увидели саманный домик, а внутри — больных детишек, лежачих больных, беременных женщин. Всех вывели и подожгли диспансер. Потом оба мерзавца «допросили» женщин и детей. Пленники на ногах не держались. Их бинты размотались. Открытые раны привлекали мух. Просто жуть. И они ничего не знали. Вопили от страха. Тогда Форжера стал подталкивать детишек к огню. Они кричали. Не хотели бросаться в пламя. Форжера подгонял их, стреляя по ногам. Кошмар продолжался весь день. В конце концов всех больных сожгли заживо. Тех, кто не мог идти, волокли по земле и бросали в костер, как трупы.

Когда все кончилось, наступила тишина. В горле стоял привкус пепла. И стыд. Лефевр и Форжера чувствовали, что теряют контроль над нами. Назревал бунт. Им надо было удержать нас в этом бреду. И нас повели в другую деревню. Там остались только женщины и дети. Мужчины разбежались: ночью мятежники пугали их не меньше, чем французская армия днем. Тогда офицеры приказали нам «расслабиться» с женщинами и девочками… Рядовые так и сделали. Как будто хотели еще больше увязнуть в этой грязи. Отомстить неграм, которые превратили нас в чудовищ.

Всю ночь в хижинах вопили женщины. А ведь были еще и девочки. Некоторым не исполнилось и десяти лет. Я с несколькими парнями сидел у костра, окаменев от ужаса. Неподалеку Лефевр и Форжера, безразличные к крикам и панике, разрабатывали план кампании на завтра. Ими двигало безумие. Оно сквозило в блеске их глаз, в спокойно двигавшихся губах, в то время как матерей насиловали на глазах у детей.

Они скрылись в стоявшей в стороне хижине вместе с двумя выходцами из Чада, служившими нам разведчиками. Пора было действовать. Я собрался, потом засел в зарослях и стал ждать. По крайней мере один из них выйдет помочиться. Первым на рассвете вышел Лефевр. Он был одет в джеллабу, как в халат. Когда он остановился, чтобы облегчить мочевой пузырь, я приставил дуло своего сорокапятимиллиметрового пистолета к его затылку. Говорить я не мог. Сам того не понимая, всю ночь я молча орал, зажав рот кулаком. Дулом я подтолкнул его к джунглям. Мы шли. Долго. Мы оба знали, что движемся в сторону мятежников. Каждый шаг, приближая нас к ним, мог стать роковым. Но это не имело значения. Я готов был умереть вместе с ним. Главное — изгнать болезнь из нашего подразделения. А Этьен Жюва уже умер.

Мы вышли на лужайку. Кусок красной земли, окруженный деревьями и растениями. Лефевр был высоким, сухопарым и плешивым мужчиной лет сорока. Когда он попытался обернуться, я ударил его рукояткой пистолета. Он упал. Я снова его ударил. Он сносил побои молча. Может, боялся привлечь повстанцев. Или все дело в воинской гордости. Не знаю.

Я бил с такой силой, что рукоять раскололась пополам. Отшвырнув пистолет, я стал бить его ногами. Лефевр порывался подняться. Каждый раз я сбивал его ударом сапога. Его лицо, разбитое, ободранное до костей, превратилось в месиво из плоти и земли.

Он уже не шевелился, но все еще был жив. Я снова набросился на него. Бил по спине, животу, лицу. Потом каблуком размозжил все кости. Череп. Скулы. Ребра. Позвонки. Я думал о сгоревших детях. О женщинах и девочках в хижинах. Бил снова и снова, пока не почувствовал хруста костей под кованым носком. Наконец я остановился. Я не знал, умер ли он, но человеком он уже не был. Превратился в кучу окровавленного мяса.

Сдерживая дрожь в руках, я открыл принесенную с собой канистру и разлил топливо. У меня была зажигалка «зиппо» — подарок отца перед моим отъездом. Я знал, что больше никогда не увижу своих родных. Включив зажигалку, я бросил ее на тело.