Флердоранж — аромат траура

— Нет, когда мне, Петровна? У меня ж дачница живет.

— А я была. Много черники в этом году, прям хоть на рынок в Серебряные Пруды вези. Ну, примета самая верная — если на Казанскую-матушку черника поспела, значит, и рожь подошла, косить в самый раз.

Старушечий шепоток за Катиной спиной внезапно оборвался. Более того, осекся даже сам отец Феоктист — в церкви громко и резко прозвучал телефонный звонок. Мелодией сигнала была разухабистая «Мурка». Катя увидела, как Чибисов полез в карман пиджака, достал телефон и тут же, не глядя, отключил его.

Отец Феоктист повернулся лицом к пастве. Он посмотрел на Чибисова, одновременно укоряя и прощая его за неуместную суетность, а затем бархатно зарокотал о «тяжелой утрате; о трагедии отцов, вынужденных переживать самое страшное — смерть детей, о скорби сердечной, о тщете и кратковечности земной жизни и вере, дающей опору и надежду».

Катя внимательно слушала — скажет ли он что-то о самом убийстве или, быть может, об убийствах?

Но Отец Феоктист просто и очень по-хорошему заговорил об Артеме Хвощеве. О том, что многие из присутствующих в церкви знали его с самого детства, что он был очень молод, но всегда выполнял свой сыновний долг с любовью и преданностью и стал бы хорошим мужем, сочетавшись браком с той, которую любил и желал, да вот судьба решила по-иному…

— Как спелый колос вырван он был ураганом жестокости в сокровенный час веселья и радости, — вещал отец Феоктист, — и от этого скорбь и горе наше еще безутешнее. Но для тех, кто и в столь горький час отчаяния открывает свое сердце богу, неизбывную скорби сменяет надежда. Потому что сказано в Писании: «Смотри, запах сына моего — как запах поля урожайного, которое благословляет Бог, — отец Феоктист вздохнул, — и даст тебе Бог от росы небесной и от тука земного». Нет, не надо думать, что земные блага врачуют скорбь. Не земные сокровища укрощают боль утраты, а небедные — надежда и вера. И есть еще одно, быть может, самое целительное лекарство — это покаяние в собственных грехах, которые все мы совершаем. Трагические события, свидетелями которых мы стали, — не есть ли то знак нам, много грешившим в этой жизни, погрязшим в удовольствиях, стяжательстве и гордыне, не есть ли знак этот, что в нашем собственном доме, в тайниках души собственной нашей не все благополучно? Совсем неблагополучно? Ибо самые тяжкие грехи — это те, про которые мы стараемся забыть. Самые тяжкие грехи — это те, которые мы совершаем мимоходом, даже не задумываясь о содеянном и той боли, которую причиняем. И не задумываемся, что в глазах господа нашего и тяжкий грех — грех, и вольный грех — грех, и невольный грех — тоже грех, быть может, самый трудноискупаемый. И расплата за него в Судный день будет потребована с нас в той же полной и беспощадной мере, как и за грех вольный, осознанный.

Задумайтесь, загляните в себя. Спросите собственное сердце, и если оно напомнит вам черные, постыдные страницы, покайтесь, ища причины бед и несчастий сначала в себе и своих поступках, а лишь потом уже в несправедливости и несовершенстве мира. Когда уходит в мир иной, тот, кто вам дорог, кто любим вами, не спрашивайте у господа: «Почему?» Спросите лучше себя: «Как я мог?» И только когда страх и ожесточение в вашем сердце сменятся полным раскаянием и любовью к ближнему, лишь тогда нарушенный, попранный порядок вещей восстановится вновь, и это будет справедливо…

И еще. Если кто-то внушил себе, что силен будет страхом, будет грозен и беспощаден, как бич божий, то и ему пребывать в этой гордыне преступной недолго. Ибо о нем сказано в Книге Псалмов: «Прокляты его уста, исполненные обманом и хитростью. Он сидит в засаде в селениях, в тайниках убивает невинного. Его глаза следят за несчастным. Подстерегает он его, как дев в логове», — отец Феоктист обвел глазами притихших прихожан. — Кто думаетs что вознесен и возвеличен страхом будет и поднимется надо всеми, не прав тот. Страх — порождение дьявола, так же как суеверия и темнота ума. Страх — это дьявольский эксперимент над тем, кто пуглив. И соблазн тому, кто самонадеян и жесток сердцем. И в конце этого эксперимента-соблазна всегда пустота, ложь, боль и тьма, непроглядная тьма, бездна отчаяния. Ступивший на путь страха и крови обречен, если не отринет дьявольское искушение в сердце и в помыслах своих. Я повторяю, — отец Феоктист возвысил голос, — тот, кто сидит в засаде в селениях и убивает — тот уже обречен. Но я обращаюсь и к нему. Стучусь в его запертую дверь, потому что обязан сказать, что пока еще и для него господь милосердный оставляет свою дверь открытой.