Флердоранж — аромат траура

— Вы… пишете картину? — Этим никчемным вопросим Катя попыталась унять и свой гнев, и свое смятение.

— Да, да, я вам покажу эскизы. Если пожелаете. Я сделаю все, чтобы загладить эту мою дерзость, глупость… Это очень важная работа для меня, я тружусь над ней давно и порой вижу это во сне…

Катя смотрела на Бранковича — на лбу его выступили крупные капли пота. Он то и дело вытирал их тыльной стороной ладони.

Что я сижу тут с этим ненормальным?! Он же ненормальный, — подумала она и… осталась сидеть. Только поджала под себя ноги. Гнев сменился острым любопытством. И это было сильнее страха.

— Вы часто приходите сюда? — спросила она.

— Нет, но иногда должен… Точнее, не должен, а… Мне нужно это чувствовать, ощущать. Это как глоток крепкого вина. Да, я знаю, что вы сейчас мне скажете — это место, где убили этого бедного парня, И это странно, подозрительно, что я здесь… сижу и так пугаю молодых красивых женщин. Веду себя как сумасшедший или маньяк… Так это называется по-русски? — Савва обнажил в улыбке белые зубы. — Но вы тоже вели себя странно, свернув сюда. Я видел это по вашему лицу — вы тоже слышали, почувствовали это.

— Да что — это?

— Это… Я не знаю, как сказать по-русски и по-сербски не знаю. И по-немецки… Может быть… Нет, не то…Я просто чувствую это —так бывает в местах, где очень сильно, очень свежо воспоминание о смерти, людских страданиях, Я чувствовал это, когда был на Ватерлоо, под Лейпцигом, у вашей деревни Прохоровка под Курском…

Выразить, что я чувствовал, иначе, как красками на холсте, не могу. Есть натура и образы, которые нельзя только увидеть глазами, их надо видеть памятью. А здесь… Вы слышали об Элевсинских мистериях? Нигде так тесно, светло и страшно не сочетались образы смерти, плоти, бренности человека, вечности природы, щедрости плодородия и счастья возрождения. Здесь, на этих чужих мне русских полях, я, серб, славянин, чувствую себя как никогда близким к тайне Элевсина. Я много раз бывал в Греции, путешествовал, искал. Но там все давно умерло, угасло. Только здесь что-то еще осталось и звучит… Вы не понимаете меня? Нет? Я не умею объяснить и плохо говорю… Но это место, эта русская чеховская дача, провинция — знаете ли вы;, что это за место?

— Нет, я не знаю, — Катя напряженно слушала, — что он скажет.

— Эта дача называется Татарский хутор, а тот холм — Черным курганом, и никто из ваших русских дачников не интересуется, не пытается проникнуть в суть этих имен. А ведь здесь всего каких-то сто километров от вашего священного Куликова, поля. И здесь c древности вся земля — сплошная могила. Давно, очень давно в этих местах шли сражения, гибли люди — сотнями, тысячами. Из отрубленных голов, мертвых изрубленных тел складывали курган и поджигали. И все это горело, смердело, становясь черным углем, серой золой, удобрявшей поля. Дикие орды мчались на конях по этим равнинам. Я словно бы вижу это. И потом тут было много смертей. Очень много. Если пахать глубже, чем пашет трактор, — Бранкович наклонился к Кате, — в этом можно легко убедиться. Мертвые ближе, чем нам кажется. И они дают о себе знать, это их голоса звучат в шуме ветра, шорохе ржи. Это поле, эти отборные зерна — это их перевоплощение, перерождение. Старые кости, сгнив, накормили землю, плоть проросла урожаем…

— И что же… ваша картина об этом?

— Да, в какой-то мере, но не только… Это как очень древняя и очень простая мелодия… — Бранкович рывком поднялся с земли и протянул Кате руку, — Ее можно услышать лишь здесь, я потом пытаться, тщетно пытаться, перенести на холст в красках, в игре светотени…

— А я считала, что вы пишете только портреты знаменитостей, — произнесла Катя и тоже встала, игнорируя его протянутую руку. Мысль снова ощутить прикосновение этих смуглых пальцев почему-то вызывала у нее тошноту.

— Я художник, я многое делаю ради денег, заработка. Но я должен думать, что оставлю вам всем, — Бранкович поднял с земли пальто, встряхнул. — Еще раз простите, что я вел себя… так. Вы идете к моему другу Саше Павловскому? Я провожу вас.

— Нет, нет… А эта ваша картина, эти эскизы, я могу как-нибудь на них взглянуть?

— Да, да, конечно. Я сделаю все, чтобы как-то искупить свой поступок… Двери моей мастерской всегда открыты для вас. Приходите. Вам будет интересно. Тут совсем немного людей, способных оценить и понять то, что я пытаюсь сделать. Я живу здесь вот уже два года, но я по-прежнему почти всем чужой, иностранец. Или, как говорит ваш коллега и мой добрый друг Никола Христофор, — чудной…