Бочка но-шпы и ложка яда

У Сычева в квартире была большая сумма денег. По слухам, деньги исчезли и Сычев заподозрил в этом свою подружку. В результате та скончалась, но денег, по тем же слухам, при ней не нашли. Следующая заметка была совсем короткой: «Вчера, в 13.00, во дворе своего дома был застрелен Александр Сычев, более известный в определенных кругах как Саша Сыч. Это уже третье убийство в течение полугода. В январе был застрелен друг и соратник Сычева Виктор Беркутов, в начале марта — Вадим Кулагин». Далее следовали размышления автора на тему «Что бы это значило?». Мне эти размышления особо интересными не показались.

Я отложила заметки и ненадолго задумалась.

Потом сунула их в конверт и пошла к Софье. Та лежала в постели и, водрузив на нос очки, читала любовный роман.

— Что опять? — спросила она недовольно. Я молча протянула ей конверт. — Пятнадцать лет прошло, — вздохнула она, ознакомившись с его содержимым. — Неужто кому-то интересно копаться во всем этом?

— Кому-то интересно, — пожала я плечами.

— Как думаешь, кто этот таинственный почтальон? — спросила Софья. Отвечать на этот вопрос мне не хотелось, но тут она обратила внимание на то, что я поначалу упустила. — Взгляни.

На обратной стороне одной из заметок на белых полях шариковой ручкой была написана фраза: «в Доме народного творчества, в 20.00».

— Это почерк Костаса, — сказала я.

— Уверена?

— Абсолютно. Его почерк ни с каким другим не спутаешь.

— Чепуха получается, — нахмурилась Софья, а я задумалась.

— Почему же, — подумав, сказала я со вздохом. — Это конец фразы. Допустим, Костас читал эти заметки, а кто-то позвонил ему по телефону, и он машинально записал что-то на полях. Я так и не смогла приучить его держать на столе бумагу для заметок.

— Но это значит, что Костас интересовался…

— Это значит, что он был не такой дурак, как мы думали, — пожала я плечами.

— К тому моменту прошло уже не меньше трех лет. Он рылся в старых газетах…

— Возможно, это банальное человеческое любопытство, — успокоила ее я.

— И где все это хранилось до сих пор? — посуровела Софья. — А главное: что там еще хранится?

Разумеется, ответить на этот вопрос, сидя в Софьиной спальне, ни она, ни я не могли. Кто-то решил основательно покопаться в делах давно минувших дней. Я даже догадывалась кто, но старые газетные вырезки с надписью на полях, сделанной рукой Костаса, сбивали с толку. Как, к примеру, они могли попасть к Павлу? А если это затеял не Павел, то кто? Кому могло прийти в голову связать то давнее преступление со мной?

Выходило, что зря мы с Софьей благодушествовали. Не всех участников тех событий господь прибрал, если кому-то произошедшее тогда интересно до сих пор. Решив, что тратить время попусту, предаваясь гаданию на кофейной гуще, не стоит, я пошла спать, оставив Софью наедине с любовным романом и скверными мыслями.

До двери моей спальни было не более трех шагов, когда я внезапно передумала и тихо направилась к лестнице. Мне показалось, или я действительно слышала шаги? Все эти тайны изрядно утомили меня, и я твердо намеревалась узнать, кто бродит по дому.

Свет в холле позволял видеть всю лестницу, и я смогла убедиться, что она пуста. Вместо того чтобы идти к себе и наконец-то уснуть, я начала спускаться вниз, соблюдая осторожность, даже сбросила туфли, чтобы не услышали моих шагов.

В холле горела только одна лампа, и оба коридора, начинавшиеся отсюда, тонули в темноте. И вдруг кто-то отчетливо чихнул. И вновь наступила тишина. «Черт бы побрал этого бродягу», — мысленно пожелала я и направилась в ту сторону. Коридор казался необитаемым. Скорее всего, ночной бродяга уже укрылся в одной из комнат. Конечно, можно было бы заглянуть в комнаты и проверить, но мой недавний визит к Павлу отбил к этому охоту.

Скорее из упрямства я дошла до конца коридора и оказалась перед дверью в студию. Машинально взялась за дверную ручку, и тут выяснилось, что дверь открыта. Я опять чертыхнулась, потому что вечером лично запирала эту дверь, и вот — пожалуйста.

Я решительно вошла в студию и щелкнула выключателем. Свет вспыхнул, на мгновение ослепив меня. Когда я открыла глаза, студия, залитая светом, порадовала меня своей необитаемостью. Но не это вызвало мою крайнюю досаду, а то, что на мольберте стоял мой портрет, который вызвал столько эмоций у Скворцовой. А между тем ему надлежало пребывать в кладовой. Дверь в кладовую тоже была открыта. Я в досаде хлопнула дверью, бормоча: