Врата ночи

Мещерский хотел было уже уходить, как запись неожиданно возобновилась. Но кадры пошли уже иные: из сумрака крупным планом выступило белое пятно. Человеческое лицо. Мещерский замер. Лицо незнакомца было обезображено, искажено мукой и болью. Из разбитых губ по подбородку сочилась кровь. Нос тоже был разбит, точно несчастный получил страшный удар прикладом, подкованным каблуком, палкой, раздробившей ему носовой хрящ.

Человек стонал и скулил, но стоны были невнятны, слов невозможно было разобрать. Потом он вдруг судорожно задергался и дико закричал. Камера дрогнула и быстро отъехала в сторону. Темнота. Мещерский приник к экрану. Того, кто снимал, не было видно. Он слышал лишь чье-то едва различимое дыхание, записавшееся через микрофон. Да чьи-то тяжелые неторопливые шаги. Камера снова вернулась — крупным планом на лицо избитого незнакомца. Он, видимо, либо сидел, либо стоял на коленях. Глаза его вдруг расширились от ужаса — камера заметалась, словно тот, кто держал ее в одной руке, что-то делал — то ли нагибался, то ли...

Мещерский видел кусок стены, лампочку. Изображение выровнялось. И на Мещерского снова глянуло искаженное ужасом лицо незнакомца. Теперь он словно видел перед собой нечто жуткое, жуткое до боли, до судорог.

Какой вопль! Хоть и приглушенный некачественной или намеренно пониженной записью, но... Мещерского прошиб холодный пот. И — глухой хлопок. Голова незнакомца неестественно дернулась — дернулось и изображение: снова в мгновенном калейдоскопе фрагмент стены, лампочка, пол, чьи-то ноги, обутые в ботинки, залитый чем-то черным пол, потом... На кадре был пол, покрытый линолеумом. А из звуков слышны были глухие удар, хруст и — запись оборвалась. По экрану замельтешили трескучие помехи. Мещерский попятился к двери.

Сейчас, утром, прокручивая все это в памяти снова и снова, как нескончаемое кино, он казнил себя нещадно: да, повел себя безобразно, как последний кретин и паникер. Он вспомнил лица сокурсников, когда он, ворвавшись в вестибюль, не помня себя от испуга и волнения, начал кричать, чтобы немедленно вызывали милицию, что он только что видел убийство...

Был форменный переполох — прибежала охрана здания, сотрудники института и музея. Кто-то кинулся было звонить заместителю директора, только что отбывшему вместе с почтенным юбиляром на банкет. Мещерский помнил растерянного Кравченко, встревоженного, недоумевающего Ворона, своих бывших однокашников — они окружили его. «Да что случилось? Ты что, белены объелся? Что стряслось? Да где ты это видел? Здесь, сейчас?! Не может быть!» И вся эта неразбериха продолжалась — сколько? В подобные моменты времени не замечаешь. Мещерский объяснял, кричал до хрипоты, потащил всех — приятелей, охрану, сотрудников института в зал. Прошло, наверное, не более пяти минут, но...

В зале было пусто и тихо. И видео по-прежнему работало. Мещерский даже сейчас помнил, что было на экране: река, заросли тростника, финиковая роща, песок и закат. Солнце золотило кроны пальм...

Он схватил пульт, прокрутил запись вперед, назад. Все это были виды и пейзажи. И ни следа того ужаса.

Кравченко, подстегиваемый его криками, начал быстро ставить одну за другой кассеты, и везде были лишь какие-то видовые съемки. Восток. Мещерский закрыл глаза рукой, да, он повел себя как последний идиот. Вместо того чтобы внятно объяснить им всем, что было на этой так странно появившейся и в мгновение ока исчезнувшей кассете — а ведь ЭТО БЫЛО, не сошел же он с ума! — вместо того, чтобы попытаться убедить всех собравшихся в музейном зале, он потерял остатки самоконтроля. Начал кричать, доказывать, орать, жестикулировать. Просто...

Катя, а она-то знала его, как никто другой, верно догадалась: он смертельно испугался. Он, Серега Мещерский, жалкий истеричный трус. Размазня.

Мещерский саданул кулаком по столу — пейджер подпрыгнул, пластиковая вазочка с фломастерами и скрепками опрокинулась — черт! Он вел себя как сопляк. И Катя поняла это. Жалела его. И зачем только Вадька приволок его к ней такого... Зачем?!

Вадька ему ведь тоже не поверил. Правда, он ни там, в зале, ни потом, в ресторане на Воробьевке, где все уже не столько отмечали курсовую встречу, сколько пытались загладить скандал, не спорил с ним. Не возражал, отмалчивался. Молчал и всю обратную дорогу в такси до дома, но... Что же, неужели даже Вадька, друг его, почти брат, решил, что все это идиотская шутка, розыгрыш, попахивающий психушкой, пьяная истерика, нелепый обман? Но ведь перед тем, как это произошло, они со Скуратовым и выпили-то всего рюмку-другую дагестанского коньяка. Это уже потом он, Мещерский, с горя пил, пил, пил...