27  

— Une demi-blonde[29], — сказал я официанту.

— Выпей виски. Я с деньгами.

— Люблю пиво.

— Если бы ты вправду любил пиво, то сидел бы в «Липпе». Думаю, ты работал?

— Да.

— Продвигается?

— Надеюсь, да.

— Хорошо. Я рад. Вкуса к жизни не потерял?

— Нет.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать пять.

— Хочешь с ней переспать? — Он взглянул на смуглую сестру и улыбнулся. — Ей нужно.

— Думаю, ты уже об этом позаботился.

Она улыбнулась мне приоткрытым ртом.

— Он развратник, — сказала она. — Но милый.

— Можешь отвести ее в ателье.

— Прекрати это свинство, — сказала светловолосая сестра.

— Тебя кто спрашивает? — сказал Паскин.

— Никто. А я говорю.

— Будем как дома, — сказал Паскин. — Серьезный молодой писатель, дружелюбный мудрый старый художник, две красивые девушки и целая жизнь впереди.

Мы сидели, девушки отпивали понемногу, Паскин выпил еще fin a l'eau, а я — пиво; но никто не чувствовал себя как дома, кроме Паскина. Смуглая ерзала, выставляла свой профиль, чтобы свет подчеркивал линии ее впалых щек и грудь, обтянутую черным свитером.

— Ты весь день позировала, — сказал Паскин. — И тебе еще надо демонстрировать свитер в кафе?

— Мне это приятно, — сказала она.

— Ты похожа на яванскую игрушку, — сказал он.

— Не глазами, — сказала она. — У меня сложнее.

— Ты похожа на маленькую испорченную poupee[30].

— Может быть. Но живую. Про тебя этого не скажешь.

— Это мы еще посмотрим.

— Давай, — сказала она. — Люблю доказательства.

— Сегодня их не получала?

— А-а, это, — сказала она и подставила лицо последнему вечернему свету. — Ты просто возбудился из-за своей работы. У него любовь с холстами, — сказала она мне. — Вечно грязь какая-то.

— Хочешь, чтобы я тебя писал, платил тебе, имел тебя, чтобы в голове была ясность, — и любил тебя вдобавок, — сказал Паскин. — Бедная куколка.

— Месье, я вам нравлюсь? — спросила она меня.

— Очень.

— Но вы слишком большой, — грустно сказала она.

— В постели все одинаковые.

— Неправда, — сказала ее сестра. — И мне этот разговор надоел.

— Вот что, — сказал Паскин. — Если думаешь, что у меня любовь с холстами, завтра напишу тебя акварелью.

— Когда будем есть? — спросила сестра. — И где?

— Поедите с нами? — сказала смуглая.

— Нет, пойду ужинать с моей legitime[31]. — Тогда так выражались. Теперь говорят: «моя reguliere».

— Вам надо уходить?

— И надо, и хочу.

— Так иди, — сказал Паскин. — И смотри не влюбись в пишущую машинку.

— Если влюблюсь, перейду на карандаш.

— Завтра акварель, — сказал он. — Ладно, дети мои, выпью еще одну, и поужинаем, где захотите.

— «У викинга», — живо отозвалась брюнетка.

— Хочешь посмотреть, как я выгляжу на фоне красивых нордических мужчин? Нет.

— Мне очень нравится «У викинга», — сказала брюнетка.

— И мне, — подхватила сестра.

— Хорошо, — согласился Паскин. — Спокойной ночи, jeune homme[32]. И крепкого сна.

— И тебе того же.

— Они не дают мне спать, — сказал он. — Совсем не сплю.

— Отоспитесь сегодня.

— После «Викинга»? — Он улыбнулся в сдвинутой на затылок шляпе.

Он был похож скорее на бродвейского фланера девяностых, чем на славного художника, каким он был, и потом, когда он повесился, я любил вспоминать его в тот наш вечер в «Доме». Говорят, во всех нас заложены семена того, что мы сделаем, но мне всегда казалось, что у тех, кто шутит при жизни, семена покрыты лучшей почвой и навозом высшей категории.

11

Эзра Паунд и Гусеница-землемерка

Эзра Паунд всегда был верным другом и всегда помогал людям. Однокомнатная квартира на Нотр-Дам-де-Шан, где он жил с женой Дороти, была так же бедна, как богата квартира Гертруды Стайн. Но там было очень светло, тепло от печки и висели картины японских художников, знакомых Эзры. Все они были у себя на родине аристократами и носили длинные волосы. Их черные волосы блестели и падали вперед, когда они кланялись, и сами они производили на меня сильное впечатление, но картины их не нравились. Я их не понимал, но в них не было тайны, а когда понимал, они ничего для меня не значили. Я жалел об этом, но ничего не мог поделать.

  27  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×