Только одной вещи не найти на свете

HVMANAQVE HOMINES SE NVTRIISSE DAPE

Z YXVTSRQ PO NMLKIHGFE DCBA

Здесь речь шла о камне и преисподней:

TESIDRV.AETAESME.IN.INSAENE.EVMPTE

LAPIDEM.CALCAQVE.IN.INFERNA.AMBULA

Через десять минут у него имелся полный квартет: в той последовательности, в какой нужно произносить заклинание, чтобы заставить Сатану явиться. Собственное открытие вдруг испугало Эстебана, он почувствовал озноб, ему померещилось, будто туман, там снаружи, утыкан глазами, которые молча смотрят на него. Его вдруг осенило: таинственные заговорщики, те, что убили Бенльюре и Альмейду и разгромили квартиру Алисии, ждали, чтобы он, Эстебан, раскрыл для них загадку этих четырех стихов, четырехгранную комбинацию, которая указывала то место, где земля пересекается с преисподней. Эстебан четыре раза перечел четыре строки, но не понял, что же они означают.

Corpore filii homini

Lapidem calcaque in inferna ambula

Hebreicis novem pedes tradi

Latinis septem, graecis quatuor adime.

Было еще не слишком поздно, отражение часов в экране телевизора показывало без четверти двенадцать. Видимо, виски и лихорадочное нетерпение растянули время, потраченное на расшифровку текстов, сделали его бесконечным, как ночь узника, мечтающего о смерти. Он надел куртку и спустился по лестнице вниз. Поравнявшись со стойкой, подумал, что следует позвонить Алисии — сообщить об открытии и, наверное, добавить что-нибудь еще, что-нибудь нежное и ласковое. Сеньора с бородавкой поставила перед ним телефонный аппарат; она смотрела на Эстебана взглядом кота, вздремнувшего на хозяйском диване. В ухо Эстебану полетели гудки. Потом законсервированный голос Алисии известил, что в данный момент ее нет дома, и предложил оставить сообщение после сигнала. Глядя на мясистую бородавку на лице сеньоры, которая снова прикрыла глаза, Эстебан продиктовал аппарату, что разгадал загадку четырех пьедесталов, но смысла полученного текста не понимает, что, если перевести его с латыни, он будет звучать так: «В теле Сына Человеческого, ступает на камень и шагает на запад, посвящает девять футов евреям, семь — латинянам, отнимает четыре фута у греков». Прежде чем положить трубку, Эстебан заговорил более нежным тоном, более мягким и произнес слова, в которых тотчас сам и раскаялся. Затем вышел на улицу.

Он остановил такси тут же, на площади Фигейра, и почти что шепотом назвал шоферу адрес: Ларго-дас-Портас-до-Сол, номер четыре. И только тогда, глядя сквозь окошко на черно-студенистый туман, превративший Лиссабон в трясину, он задался вопросом: почему Алисия не взяла трубку и где она может находиться в полночь? Он постарался успокоить себя приемлемым объяснением: она заснула, у нее кончились сигареты, и она спустилась вниз, в бар на углу. Ему захотелось закурить, но вежливая табличка, висевшая рядом с водителем, запрещала это. Кровь уже не так быстро неслась по венам, бешеный электрический ток, который еще несколько часов назад возбуждал нервы, сменился податливым спокойствием — именно в него погружался Эстебан, сидя на заднем сиденье такси. Он следил, как они поднимаются вверх, потом заметил, что справа появилась часть фасада, забрызганного желтым фонарным светом. Водитель остановился посреди черной мглы — словно в сердцевине какого-то не существующего в реальности места. Эстебан протянул купюру и вышел, не дожидаясь сдачи.

В глубине коридора, за дверью из дерева и стекла, через которую днем раньше Эстебан входил в здание и на которой по-прежнему висел перечень лекций фонда Адиманты на текущий семестр, тускло горел свет. Эстебан постучал в стекло — два-три раза, пока какая-то тень не показалась в конце холла. Это была сеньорита Остманн — и она открыла дверь. Ее длинные ноги показались ему теперь еще более длинными, но и более тонкими. Единственный фонарь, горевший на улице среди бескрайнего тумана, удваиваясь, отразился в ее голубых зрачках.

— Простите, что беспокою вас в такой час, — пробормотал Эстебан. — Но я должен задать один очень важный вопрос.

— Никакого беспокойства, — ответила Эдла Остманн свистящим голосом, — Проходите, мы как раз работаем.

Он последовал за ней по коридору, одолел дюжину ступеней, ведущих на второй этаж; стук ее каблуков был еще жестче, еще решительнее, чем раньше. В доме царила темнота, и Эстебану пришлось ориентироваться на этот стук, чтобы не сбиться с пути. Потом они вошли в большой квадратный кабинет, обшитый панелями из дорогого дерева. Перед камином, лицом к огню, сидел Себастиано Адиманта. У Эстебана мелькнуло тревожное подозрение, что они ждали его, что они всю эту ночь ждали его. От огня по темным стенам кабинета ползли желтые змейки — бледные и юркие, исчезавшие с той же скоростью, с какой возникали. В комнате размещалась обширная коллекция фотографий: под стеклом висели групповые портреты — на каждом по десять — двенадцать человек, выстроившихся в ряд перед объективом, как на выпускном вечере. Эстебан небрежно прошелся взглядом по снимкам, посмотрел на металлические таблички с указанием курса и года: от 1979-го и далее.