Прощание с кошмаром

Он слышал дыхание Егора.

— Шутит еще тоже… Мы поедем — завтра, не сегодня, конечно, а завтра, — процедил наконец тот. — Ч-черт, в ночь поедем. И завтра, и послезавтра… Только уверен ли ты, что и за это после стольких мучений нам не придется возвращать деньги?

— Он же уже оплатил нам первый заказ. Заплатит и за второй, не торгуясь. Такого клиента терять — преступление. Тем более что с другими нам сейчас…

— Ты пьян, Ванька, — Дивиторский хмыкнул. — А когда ты пьян, тебе море по колено. Хотел бы и я вот так уметь расслабляться… А мы.., мы все в такой заднице…

— А ты тоже выпей. Или тебе и твоему обожаемому братцу это противопоказано врачами?

— Салтычиха звонил, — неожиданно жестко врезал Егор. У него была такая дурная манера сообщать важные новости в самом конце разговора. — Велел передать тебе дословно: ему обрыдла вся эта наша хренотень. Требует тебя к себе. Ты знаешь куда. Сегодня же. К восьми вечера.

Он ждал, что ответит Белогуров. Ждал очень долго.

— Тем более вам с Чучельником стоит поднажать, — устало и тихо ответил наконец тот. — И знаешь что, — он пьяно то ли икнул, то ли всхлипнул, толи хмыкнул, подавившись нездоровым смешком. — Я даже рад, что с этой китайской порнушкой все так нескладно получилось. Лекс стала проявлять к ней нездоровый интерес. А для ее возраста пристрастие к онанизму перед зеркалом, — он сделал коварную паузу, — пагубно для здоровья.

Дивиторский в трубку тоже хмыкнул. Но его раздраженное: «Кончай пить, Ванька» было произнесено уже в пустоту. Белогуров отключил связь.

9

ХОЗЯИН И СЛУГИ

Встреча с Салтычихой состоялась в тот же вечер в отдельном кабинете ресторана «Колорадо», владельцем которого состоял салтычихинский дальний родственник. В этом причудливом загородном вертепе на Киевском шоссе, где над входом лихо галопировал неоновый ковбой на огненном мустанге, на стенах красовались уздечки, седла, лассо, пустые кобуры для бутафорских «кольтов», где посетителям подавали мясо с красным перцем, копченые куриные крылышки, текилу и мексиканские пирожки тортильяс с начинкой чорризо, но где у дверей кухни, однако, рылись в отбросах отнюдь не техасские, а самые что ни на есть нашенские бомжи «с Рязани да с под Коломны», где пьяные посетители, оглохнув от Мика Джаггера, слезно просили бармена «врезать» «Миллион алых роз» и «Ромашки спрятались», где першило в горле от дыма дорогих сигарет, а уши безнадежно вяли от вялой российской матерщины, витавшей, как удушливый смог, почти над каждым занятым столиком, Салтычиха смотрелся, по мнению Белогурова, на редкость нелепо.

Весь этот бредовый техасский антураж ну никак не вязался с обликом этого кряжистого, коротко стриженного, медлительного, побитого оспой мужика. Если с кем и сравнивать Салтычиху, то уж никак не с сорвиголовой из «Великолепной семерки», нет. И на крестного отца он тоже походил мало. На взгляд Белогурова, Василий Леонтьевич Салтыков более всего походил на печального бульдога, которому вывихнули челюсть.

Салтыков был моложе отца Белогурова, и сейчас ему было что-то около полтинника, пятнадцать лет жизни он провел на зоне по самым различным статьям: от пустяка юности — квартирной подростковой кражи, до «хищений государственного имущества в особо крупных размерах повторно».

С отцом, хотя Салтыков об этом и не любил говорить, они познакомились там. И, видимо, сразу же нашли общие точки соприкосновения. Белогуров помнил, что, когда отец умер, организацию его похорон взял на себя этот дядя Вася: семья тогда не потратила ни копейки ни на грандиозный поминальный банкет в ресторане, ни на дорогой гранитный памятник на Николо-Архангельском кладбище.

Среди таких, как Салтычиха, отец, видимо, пользовался большим почетом — Белогуров помнил, сколько черных «Вольво» и джипов было в день его похорон у ворот кладбища, сколько незнакомцев плотного телосложения в костюмах колониальных расцветок окружало могилу. А сколько было венков с трогательными надписями «Дорогому другу от безутешных друзей!».

Белогуров тогда лишь недоумевал: как странно все же — он и его отец, которого он, правда, едва знал, и эти вот… Вон у того морда совсем протокольная, а тот синий от наколок…

С ним вся эта братия держала себя корректно, но настороженно: он был сын усопшего, плоть от плоти его, но он был чужой. Что-то изменилось в их глазах, лишь когда после поминок Салтыков обнял Ивана за плечи и усадил в свою тоже вороную, новенькую с иголочки машину «Вольво» и предложил проехаться по ночной Москве развеять тоску-печаль. Развеять, да…Хотя сам Салтычиха выглядел печальным всегда.