Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2

Бирма, находившаяся под властью местных князей, была почти не известна не только Европе, но на острове Франции. В то же время значение ее было весьма велико: это была единственная земля, избежавшая влияния англичан.

Генерал Декан ответил, что будет рад принять у себя храбреца, расхваленного Сюркуфом.

На следующий день, в назначенное время, Рене был у генерал-губернатора и назвал свое имя секретарю, который медлил впускать его. От Рене не ускользнуло его замешательство, и он спросил секретаря о причине.

— Вы уверены, — спросил его секретарь, — что действительно являетесь помощником господина Сюркуфа и командиром «Нью-Йоркского скорохода»?

— Абсолютно уверен, — ответил Рене.

Нерешительность славного секретаря была тем более оправданна, что Рене, вместо морского мундира, вовсе не обязательного у корсаров, был одет по моде того времени и со своим прирожденным изяществом, от которого так и не смог избавиться, напрасно пытаясь скрывать свою принадлежность к сословию, в котором родился и был воспитан.

Он был облачен так, — разумеется, это не было для него жизненной необходимостью на острове Франции, — словно собирался с визитом к мадемуазель де Сурди или госпоже Рекамье.

Генерал Декан, которому сообщили о прибытии господина Рене, помощника капитана Сюркуфа, ожидал увидеть перед собой моряка с волосами ежиком, с косматыми бакенбардами и бородой и в военной форме, более живописной, чем изящной. Между тем перед ним предстал красивый юноша с бледным лицом, добрыми глазами и вьющимися волосами, руки которого скрывали безупречные перчатки, а легкие усики едва оттеняли верхнюю губу.

Когда доложили о Рене, он поднялся… Но тут же и замер на месте.

Рене, напротив, подошел легкой походкой завсегдатая светских салонов высшего общества и безупречным движением приветствовал генерала.

— Как, сударь, — спросил его изумленный генерал, — вы и есть тот человек, о котором мне рассказывал наш бравый корсар Сюркуф?

— Боже мой, генерал, — ответил Рене, — вы меня пугаете! Если он вам говорил о ком-то другом, которому не двадцать четыре — двадцать пять лет, который совершенно не известен у себя на родине и у которого, к тому же, за плечами не более года плаваний, я готов откланяться и признать, что недостоин того впечатления, которое, после этой рекомендации, вы имели любезность составить обо мне.

— Нет, сударь, — ответил генерал, — напротив, мое удивление — а я далек от намерения обидеть вас — это молчаливая хвала вам, и вашей внешности, и вашим манерам. До сегодняшнего дня я и подумать не мог, что на свете могут быть пираты, которые не ругаются при каждом слове, не носят шляпу набекрень и не ходят размашисто и вприпрыжку по суше, словно у них под ногами поверхность еще менее твердая, нежели морская гладь. Простите меня за мое заблуждение и доставьте мне удовольствие, скажите, какой доброй фортуне я обязан вашим посещением.

— Генерал, — сказал ему Рене, — вы можете оказать мне большую услугу: вы можете помочь мне погибнуть достойно и с честью.

И Рене сел, поигрывая легкой камышовой тросточкой с изумрудной головкой.

— Вам погибнуть, вам, сударь? — спросил генерал, с трудом сдерживая улыбку. — В вашем возрасте, с вашей удачей, вашим изяществом, с тем успехом, которого вы уже, несомненно, добились, и с тем, которого еще добьетесь в этом мире! Позвольте…

— Спросите Сюркуфа, каков я перед лицом неприятеля. Он меня видел.

— Сударь, Сюркуф рассказывал мне невероятные вещи о вашей храбрости, вашей ловкости и силе. Вот почему, увидев вас, я стал сомневаться в том, что вы тот, о ком он мне рассказывал, и рассказывал не только о вашем противоборстве людям, но еще и о требующем куда большей храбрости — о противоборстве диким животным. Если верить всему, то вы уже совершили двенадцать подвигов Геракла.

— В этом нет особых заслуг, генерал. Человек, который не только не боится своей смерти, но и был бы благодарен найдя ее, — плохая мишень для пули и к тому же почти непобедим. И потом, я имел дело только с тигром, а тигр хоть и жестокий зверь, но трусливый. Каждый раз, когда я оказывался перед ним, я смотрел ему в глаза, и он опускал свой взгляд. Человек или животное, опустившее глаза, — повержены.

— По правде говоря, сударь, — сказал генерал, — вы меня разубедили, и, если вы окажете честь отужинать со мной, я представил бы вас госпоже Декан и предложил бы пожать руку моему сыну, которому вы могли бы рассказать о некоторых из ваших случаев на охоте.