Предсказание – End

Дети бросились к нему, к Самолетову, а он бросился к ней – к этой самой маленькой Канарейке. Вид ее ранил его в самое сердце. Она визжала, слов было не разобрать: «Там… там… смотрите… вон там…»

Что увидела она тогда там, среди зарослей бузины и орешника? Следовало, конечно, попытаться немедленно остановить карусель, он, Самолетов, так и хотел сделать, но маленькая Канарейка помешала. С ней вдруг произошло что-то вроде припадка – она рухнула на землю, начала корчиться. Биться головой о землю. Он увидел розовую пену у нее на губах и испугался, что она тоже умрет. Тот, наверху, задохнулся, и она задохнется – собственный запавший язык погубит ее. Он притиснул ее к земле, повернул головенку набок, стараясь пальцами разжать крепко стиснутые челюсти, освободить язык.

На крики, на вопли уже сбежались люди. Карусель кое-как остановили. Цепи все звякали и звякали…

Он не видел, как снимали труп. Он схватил на руки маленькую Канарейку и бегом, забыв про незапертую палатку, про выручку, бросился в городскую больницу. Он тащил ее на руках – легонькую десятилетнюю девчушку, чувствуя запах ее мочи – во время припадка она обмочилась.

Это было спустя два года после убийства Ирмы Черкасс. И с тех пор прошло немало лет. Маленькая Кира стала первой красавицей города. Он все чаще и чаще (особенно в последнее время) приезжал к дверям салона красоты, вызывая ее. Звонил ей по мобильному, звонил из разных городов, которые посещал по делам бизнеса. Он знал, что она давно выросла и повзрослела. Знал, что у нее было и есть пропасть парней – городское пацанье слеталось к ней, как мухи на мед. Он был умный и особо не обольщался на ее счет. Знал, чувствовал, что она играет с ним – уже немолодым, лысеющим – в какую-то игру. Он и сам играл с ней в игру. Больше того – он знал и то, что она никогда не будет ему хорошей женой. Никогда. Но…

Тот день, когда он пытался спасти ее. Эти ее мокрые от мочи детские джинсы. Вес ее тела – сладкий и невесомый в руках. Ее золотистые волосы – как нимб, как ангельский нимб.

Они немало разговаривали с тех самых пор о самых разных предметах. Но никогда о том дне. Она никогда не вспоминала его. Не говорила Самолетову слов благодарности – за спасение, за избавление от удушья, от ужаса. Она никогда не говорила о повешенном. И о том, что увидела тогда на фоне кустов возле той самой аллеи… Что так напугало ее, сильнее, чем скрип карусели, чем пляска смерти. Она попыталась вычеркнуть все это из памяти. Навсегда. Этого не было. Этого не случалось никогда.

В дополнение ко всему еще Канарейка никогда не ходила в церковь. Впрочем, в отношении ее Самолетова это мало волновало. Это казалось минусом, но каким-то несущественным.

Нестройный хор прихожан умолк. В наступившей в церкви Василия Темного тишине Иван Самолетов слышал, как бьется его собственное сердце – бешено бьется, как в тот самый день…

Он застегнул «молнию» на своей щегольской куртке от Гуччи. Если, например, сейчас зазвонил бы мобильный – это было бы как выход, как… избавление от ненужных, не подходящих для церковной службы воспоминаний. Но он сам всегда отключал мобильный еще на входе. И лично следил, чтобы это делали и все сотрудники «Самолетов инкорпорейтед» – его стадо.

Глава 9

Раскаленные спицы

Выяснить что-то конкретно в тот вечер после похода в парк Сергей Мещерский так и не смог. Фома объяснять ничего не стал, в воспоминания больше не углублялся. Зато углубился в бутылку – до самого дна. По возвращении он начал в баре «Тихая гавань» с водки, а потом употреблял и употреблял все подряд – до самого закрытия бара.

Мещерский в тревожных расстроенных чувствах поднялся к себе в номер. Видеть, как друг в буквальном смысле «нажирается», он не мог, а отнять у Фомы стакан – сейчас, здесь – было не в его власти. И в Париже-то это было почти невозможно, и в Брюсселе, и в Лондоне, а уж в Тихом Городке, где со времен битвы при Калке заливали горе-тоску зеленым вином…

Мещерский плюнул и лег спать. Утром предстояла встреча с женой мэра, деловая поездка по городу и окрестностям. Как будет выглядеть Фома после своего ночного «винта»?

Ночью снов Мещерский не видел. Ночь была похожа на яму.

Тихую яму.

Только под утро, когда окно, как шторой, заволокло серым туманом, где-то там, в городе, начали перекликаться, перезваниваться церковные колокола. Дон-дон-динь-динь… А потом поехали, зашумели по улицам редкие машины. Утро все расставило по своим местам.