Предсказание – End

– Как мы, – поправила Юлия, – как ты, да я, да мы с тобой… Ах, Севка… Эти фотки, кем бы они там ни были сделаны, – мерзость. А то, что было там, в салоне, – это просто наша бабья дурость. Ах, какая же дурость, блажь… Только теперь я это поняла. Но все это теперь уже не имеет ровно никакого значения, потому что… Одним словом, теперь все уже в прошлом, Сева. А уехать я не могу. Без тебя не могу. Я не хочу, я просто не должна расставаться с тобой сейчас.

Шубин вздохнул и обнял ее за плечи.

– Свет скоро дадут? – шепнула она, прижимаясь к нему щекой.

– Не знаю.

– Мэр города и не знаешь?

А на другом конце города, в темном доме за высоким забором, при карманном фонарике на кухне было совсем другое «светопредставление» и совсем другой супружеский разговор. Илья Ильич Костоглазов, явившийся домой со службы тоже поздно, потрясал этим самым зажатым в кулаке фонариком, направляя его то в лицо жены Марины Андреевны, то на разбросанные веером по столешнице фотографии.

– Дура! Да ты понимаешь, что ты наделала с этими своими идиотками? – орал он. – Это ж надо, нашли себе занятие – спиритизм, дьяволопоклонство! Ты соображаешь, что это означает для этого города? Он и так уже с вывихнутым мозгом, этот город, вот уже пятнадцать лет, да еще вы со своими сборищами тайными! Эти снимки – компромат, и еще какой. Получи они огласку, знаешь, что будет? Ах, ты не знаешь, даже не догадываешься? Дура набитая!

– Прекрати на меня орать. – Марина Андреевна, до этого молчавшая, тоже повысила голос. – И отверни фонарь, не на допросе! Привык там у себя.

– Что? Что ты сказала? Дармоедка! Я работаю как вол, обеспечиваю тебя, кормлю, а ты вместо благодарности мне такие вот подлянки устраиваешь? Я из-за тебя, из-за этих вот твоих фокусов спиритических сегодня нарушил служебный долг. Понимаешь ты это? Вынужден был отпустить опасного подозреваемого, который, возможно, виновен…

– Германа Либлинга, брата Кассиопеи? – спросила Марина Андреевна, помня, как у нее на глазах Либлинга вытащили из салона и затолкали в милицейскую машину.

– Я нарушил свой долг, – Костоглазов потряс фонарем у нее перед носом. – Я вынужден был отступить от правил, от закона. И все из-за твоего идиотизма! Ты сейчас же расскажешь мне всю правду – чем вы там занимались в этом салоне с женой Шубина, его секретаршей и эти двумя сучками. Если об этом узнают в городе, то… Тут и так уже котел закипает, да еще это добавится. Ты сейчас же расскажешь мне все, слышишь, ты?

– Может, прикажешь письменные показания дать под присягой? – насмешливо спросила Марина Андреевна.

– Ты как разговариваешь? Как ты смеешь со мной так разговаривать, дрянь, дармоедка? – Костоглазов в ярости хотел было швырнуть на пол фонарик, но пожалел и схватил первое, что попалось ему на глаза, – белое фарфоровое блюдце, стоявшее на кухонной стойке.

Он хлопнул его об пол. Бац! – белые осколки разлетелись по кухне. И что-то словно лопнуло, разлетелось на куски, на осколки, на брызги в самой Марине Андреевне. Она почувствовала, что хочет ответить ему, что не боится и не может, не в состоянии больше терпеть.

– Молчать! – крикнула она так, что стекла в окнах дрогнули. – Заткнись ты, придурок вшивый, или… я тебя сейчас убью!

Костоглазов шагнул к ней, но, увидев ее лицо, ее глаза, слепые от ненависти, замер на месте.

Глава 30

«Прорванная плотина»

Свет дали утром, но Костоглазовым это было уже до лампочки. Илья Ильич, шарахнув входной дверью на прощанье, убыл на службу. Он и прежде дезертировал с семейных фронтов. В этот день у него было много дел: местные оперативники разыскали всех клиентов магазина на площади – городских пьяниц – и должны были свезти их в прокуратуру для допросов и очных ставок, чтобы попытаться изобличить убийцу Натальи Куприяновой непосредственно в их антиобщественной маргинальной среде. После бесстыдного шантажа с компрометирующими фотографиями со стороны Германа Либлинга это было пока единственное, что можно было предпринять, – так считал разозленный, раздосадованный Илья Ильич.

Едва он убыл, Марина Андреевна заметалась по комнате. Как некогда и Сергей Мещерский, она паковала дорожную сумку с одним лишь лихорадочным желанием – уехать, уехать, наконец-то уехать отсюда. Мысль, что можно вот так просто после ночи войны оставить поле семейной битвы, бросить его – мужа, не причинив ему вреда, не давала Марине Андреевне покоя. Собрав вещи, она заперла дом, положила ключи под резиновый коврик у двери и села в машину. Машина – «Шкода Окставия» – принадлежала Илье Ильичу, но это ее не остановило. Она вырулила со двора и на большой скорости погнала к дороге – прочь из города, в Москву, в Москву, в Москву!