252  

– Клянусь душой, господа, – сказал герцог, – Павел Эмилий Антверпена – это Жуаез, и, по всей вероятности, для полноты сходства твой брат погиб, не правда ли, дю Бушаж?

При этом хладнокровно заданном вопросе у Анри болезненно сжалось сердце.

– Нет, монсеньер, – ответил он, – брат жив.

– А, тем лучше! – с ледяной улыбкой воскликнул герцог. – Славный наш Жуаез уцелел! Где же он? Я хочу его обнять!

– Он не здесь, монсеньер.

– Что же, он ранен?

– Нет, монсеньер, цел и невредим.

– Но, подобно мне, он беглец, скиталец, голоден, опозорен, жалок! Увы! Поговорка права: для славы – меч, после меча – кровь, после крови – слезы.

– Монсеньер, я не знал этой поговорки, но, несмотря на нее, рад сообщить вашему высочеству, что моему брату посчастливилось спасти три тысячи человек, с которыми он занял неплохой городок в семи лье отсюда, а я, каким видит меня ваше высочество, нахожусь здесь в качества разведчика для его войска.

Герцог побледнел.

– Три тысячи человек! – повторил он. – И эти три тысячи сохранил Жуаез. Да знаешь ли ты, что твой брат – второй Ксенофонт. Для меня, черт побери, большая удача, что мой брат прислал ко мне твоего. Иначе я возвратился бы во Францию совсем один. Да здравствует Жуаез! К чертям Валуа! Право слово, не королевский дом может избрать своим девизом Hilariter.[84]

– Монсеньер, о монсеньер! – пробормотал дю Бушаж, удрученный сознанием, что под наигранной веселостью герцога таится мрачная, мучительная зависть.

– Нет, клянусь душой, я говорю правду, не правда ли, Орильи? Мы возвращаемся во Францию, точь-в-точь как Франциск Первый после битвы при Павии. Все потеряно, и честь в придачу. Ха, ха, ха! Вот он, девиз французского королевского дома.

Этот смех, горький, как рыдание, был встречен мрачным безмолвием, которое Анри прервал словами:

– Монсеньер, расскажите же нам, как добрый гений Франции спас ваше высочество?

– Эх, любезный граф, все очень просто. По всей вероятности, гений – покровитель Франции – в тот момент был занят чем-то более важным, вот мне и пришлось спасаться самому.

– Каким же образом?

– Улепетывая со всех ног.

Никто из присутствующих не улыбнулся в ответ на эту остроту, за которую герцог, несомненно, покарал бы смертью, если бы ее позволил себе кто-нибудь другой.

– Всем известны хладнокровие, храбрость и полководческий талант вашего высочества, – возразил Анри. – Мы умоляем вас не терзать наши сердца, приписывая себе воображаемые ошибки. Самый даровитый полководец может потерпеть поражение, и даже Ганнибал был побежден при Заме.[85]

– Да, – ответил герцог, – но Ганнибал выиграл битвы при Требии, Тразименском озере и Каннах, а я – только битву при Като-Камбрези. Этого, по правде говоря, маловато для сравнения меня с Ганнибалом.

– Вы изволите шутить, монсеньер, говоря, что бежали?

– Нет, черт возьми! И не думаю шутить. Неужели, дю Бушаж, ты находишь, что это предмет для шутки?

– Да разве можно было поступить иначе, граф? – вмешался Орильи, считая, что для него наступил момент поддержать своего господина.

– Замолчи, Орильи, – сказал герцог, – спроси у тени Сент-Эньяна, можно ли было не бежать.

Орильи опустил голову.

– Ах да, вы же не знаете, что произошло с Сент-Эньяном. Я вам это расскажу не в трех словах, а в трех гримасах.

При этой новой шутке, омерзительной в столь тягостных обстоятельствах, кавалеристы нахмурились, не смущаясь тем, что это могло не понравиться их повелителю.

– Итак, представьте себе, господа, – начал принц, делая вид, что не заметил всеобщего недовольства, – представьте себе, что в ту минуту, когда неблагоприятный исход битвы уже определился, Сент-Эньян собрал вокруг себя пятьсот всадников и, вместо того чтобы отступить, как все прочие, подъехал ко мне со словами: «Нужно немедленно идти в атаку, монсеньер!» – «Как так? – возразил я. – Вы с ума сошли, Сент-Эньян. Их сто против одного француза». – «Будь их тысяча против одного, – ответил он с ужасающей гримасой, – я пойду в атаку». – «Идите, друг мой, идите – сказал я, – что до меня, то в атаку я не пойду, а поступлю совсем наоборот». – «В таком случае дайте мне вашего коня, который еле передвигает ноги, а сами возьмите моего, он не устал. Я ведь не собираюсь бежать, мне любой конь сгодится». И действительно, он отдал мне своего вороного коня, а сам пересел на моего белого, сказав мне при этом: «Принц, на этом бегуне вы сделаете двадцать лье за четыре часа. – Затем, обернувшись к своим людям, он воскликнул:


  252  
×
×