Песни сирен

Я взбегаю на платформу. Нетерпеливо осматриваю первое отделение, но его не видно. Волнение комком застряло у меня в горле. Потом я замечаю его голову, он сидит прямо у дверей, во втором вагоне. Я протискиваюсь сквозь толпу пассажиров и мне удается стать рядом с ним, мои колени касаются его колен. При телесном соприкосновении поднимает голову. В уголках его серых глаз появляются морщинки, на губах мелькает улыбка. Я улы-баюсь в ответ и говорю:

– Простите.

– Ничего страшного, – отзывается он. – В начале дня в этом трамвае становится тесно.

Мне хочется продолжить этот разговор, но я не нахожу, что сказать. Он возвращается к «Гардиан», а мне приходится удовольствоваться тем, что я краешком глаза смотрю на него, делая вид, будто рассматриваю городские пейзажи. Это, конечно немного, но это начало. Он узнал меня; он знает, что я существую. Теперь это вопрос времени.

Шекспир был прав, когда сказал: «Первое, что мы сделаем – убьем всех законников». По крайней мере, меньше будет лжецов. Даже слова звучат похоже – lawyer, liar. Мне не следовало ожидать чего-то другого от человека, который сегодня выступает на стороне истца, завтра – на стороне ответчика.

Я ставлю машину за углом у дома Гэреса: отсюда, благодаря тонированным стеклам моего джипа, можно незаметно наблюдать, как он возвращается домой. Вокруг его дома нет изгороди, поэтому выигрышная позиция дает мне возможность заглянуть прямо в комнату.

Теперь мне известны его привычки. Он приходит домой в самом начале седьмого, идет на кухню за банкой «Гролша» и возвращается в комнату, где пьет пиво и смотрел телик. Примерно через двадцать минут он приносит из кухню еду – пиццу, картофель-фри, что-нибудь такое, что можно сжевать, не отрываясь от экрана. Стряпня – явно не его конек.

Когда мы будем вместе, мне придется взять на себя ответственность за эту сторону нашей жизни.

После новостей он выходит из этой комнаты, вероятно чтобы чем-то заняться в другом помещении. Я представляю себе юридические книги, расставленные по сосновым полкам. Позже, вечером, он либо возвращается к телику, либо идет в паб на углу выпить пару светлого.

Гэресу нужно, чтобы кто-то жил с ним, размышляю я, ожидая, когда он вернется домой. Я именно тот человек. Гэрес будет моим рождественским.

В четверть шестого белый «фольксваген-гольф» подъезжает на стоянку перед домом Гэреса; из него выходит женщина. Она наклоняется в машину и достает портфель, набитый папками, и сумку через плечо. Когда она идет по тротуару, мне кажется, что я ее знаю. Маленькая, светло-каштановые волосы откинуты назад и заплетены в тяжелую косу, большие очки в черепаховой оправе, черный костюм, белая блузка с пеной кружев у шеи.

Когда она сворачивает в ворота Гэреса, я просто глазам своим не верю. За несколько мгновений, которые ей понадобилось, чтобы дойти до двери, я говорю себе, что это его агент по недвижимости, его страховой агент, коллега, которая привезла ему какие-то бумаги. Все что угодно. Все что угодно.

Потом она открывает застежку сумки и вынимает ключ. Я мысленно кричу «Нет!», а она вставляет ключ в скважину и входит. Дверь комнаты распахивается, и женщина бросает портфель на диванчик. Потом снова выходит. Через десять минут она возвращается, закутанная в большой белый махровый халат Гэреса.

Скажу честно – я всю дорогу не расстаюсь с Шекспиром.

То было время веселиться, поэтому я стараюсь, чтобы разочарование не сказалось на моем настроении. Вместо этого я сосредоточиваюсь на осуществлении своего следующего замысла. Мне хочется чего-то соответствующего сезону, какого-то доброго, старого, варварского, христианского символизма. С яслями и пеленками особенного ничего не сделаешь, поэтому я позволяю себе некоторое художественное отклонение от правил и обращаюсь к концу этой жизни.

Распятие как вид наказания было, вероятно, заимствовано римлянами у карфагенян. (Интересно, не правда ли, что римляне относились ко всем остальным как к варварам?) Римляне восприняли его во времена Пунических войн, и вначале это была казнь, которая применялась только к рабам. Что представляется мне довольно уместным, поскольку то была единственная роль, для которой теперь пригоден, по моему мнению, Гэрес. Позже, в дни империи, это стало более общим наказанием, применявшимся к каждому местному жителю, у которого хватало безрассудной смелости дурно вести себя после того, как римляне любезно явились и покорили, прошу прощения – цивилизовали их.