Темный инстинкт

— Подожди.., подожди, пожалуйста. Не сейчас. Я не могу на него смотреть. Сейчас не могу… Позже.

Глава 40

КОРАБЛЬ РАЗБИЛСЯ

Все дальнейшее — и звонок Сидорову, и встреча с ним на берегу озера, и беседа — все это осталось как бы в стороне, за кулисами этого импровизированного спектакля, где зрители уже знали слишком много для того, чтобы просто пассивно ждать дальнейшего развития событий. Все эти детали казались уже малосущественными, главным же было…

— С НИМ надо кончать, — мрачный Сидоров произнес это так, словно переломил сухую хворостину. — Ну и мерзость же все это, если правда… Ну и мерзость!

ЕГО они нашли быстро. Из недр дома плыла мелодия «Шехеразады». Музыка снова рассказывала о чем-то сокровенном, тайном, скрытом от чужих глаз.

Он сидел в музыкальном зале, на столе перед ним стояла полупустая бутылка коньяка. Мещерский ожидал, что разоблачение произойдет шумно, патетично: с истерикой и бурным монологом-речитативом протеста, как и полагается в финале так никогда и не написанной, однако уже успешно разыгранной оперы «Царь Эдип». Но все произошло очень даже буднично и тихо. Быть может, оттого, что ОН был пьян (а это деталь скорей фарсовая, чем трагическая), или потому, что все они уже смертельно устали от всего этого.

— Корсаков, — окликнул ЕГО Сидоров. — Нам надо поговорить.

Он поднял голову. Золотисто-крашеная челка упала на глаза. Он отбросил ее ладонью, их взгляды встретились и…

Мещерскому вдруг стал ясен смысл весьма запутанной фразы: «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю».

«Шехеразада» шла своим чередом: отзвучало соло на скрипке, исполняемое мертвой женщиной. Женой, некогда так спешившей вместе с ребенком по Ленинградке в Шереметьево-2, но так никогда и не доехавшей до аэропорта. Простучали призрачные барабанчики, отбивавшие ритм (словно чье-то преданное сердце) в танце влюбленных, и вот корабль Синдбада отчалил от родной гавани и взял курс в открытое море.

Тут Корсаков протянул руку и прибавил громкость.

— Вы меня забираете? — спросил он.

— Нам надо поговорить, — голос Сидорова дрогнул.

— Беседа будет столь же хамской, как и в прошлый раз? — на губах Корсакова блуждала слабая пьяная улыбка.

— Когда ты узнал о том, что она твоя мать? — спросил Сидоров.

Именно после этого вопроса Мещерский — он затаил дыхание, как затаивает дыхание зритель в театре в предвкушении эффектной сильной сцены — ожидал взрыва — того самого ристалища страстей, о котором частенько упоминал Кравченко, но…

Но его ожидания обманулись. На простой тихий вопрос был дан столь же простой тихий ответ.

— Этой весной, незадолго до ее дня рождения.

— Как ты это узнал? Откуда?!

— Спрашивал, наводил справки…

— Где? У кого?!

Корсаков небрежно махнул рукой: разве это так важно теперь?

— Когда ты начал свои розыски? После того, как потерял семью?

— Да. Сразу как вышел из больницы.

— Но зачем?!

— Я думал. Много думал. Надо же было что-то делать. — Корсаков долил себе в рюмку из бутылки. — Наверное, просто не придумал ничего лучшего. Я уже объяснял вам всем, вот ему, — он ткнул в сторону Мещерского, — тебе, — жест в сторону опера, — только вы не понимали… Ну ничего. Со временем поймете. Я тоже ЭТО понял не сразу. Судьба.., она, знаете ли, такая стерва… Никогда не надо ждать от нее… Ничего не надо ждать. И к гадалкам не надо ходить. И спрашивать ничего ни у кого не надо. Все и так станет ясно со временем. Все встанет на свои места, — Но чем Андрей Шипов-то перед тобой был виноват?! — Сидоров смотрел на Корсакова как на некую диковину из кунсткамеры. В глазах его гнев мешался с гадливостью, а любопытство с печалью. И там не было никакого сыскного азарта — того колючего огонька, искорки удовлетворения от того, что вот — гора с плеч и дело почти раскрыто… — Он-то ведь совершенно ни при чем! И вообще, в том, что произошло, что сотворилось со всеми вами — и с тобой, и с ней — ведь никто, ты слышишь, НИКТО не виноват! Никто же не знал — ни она, ни ты сначала… Так все получилось. Это же ужасная случайность, а ты начал… Это же случай, что вы встретились с ней и стали…

— Я и всегда говорил вам — СУДЬБА, — Корсаков залпом опрокинул рюмку в рот. — Когда-нибудь, ребята, вы все поймете, что она такое. И что такое вы перед ней. В ее руках.

— Ладно, Шура, оставь его. — Кравченко не мог смотреть на этого полупьяного растрепанного, очень тихого и очень одинокого человека. — Оставь его сейчас в покое.