Китаец

Биргитта остановилась, повернулась к Карин лицом:

— Мы не настолько хорошо знаем друг друга. Пожалуй, думаем, что знаем. Или желаем, чтоб так было. В юности мы относились друг к другу совсем иначе, нежели сейчас. Мы друзья. Но настоящей близости между нами нет. А возможно, не было никогда.

Карин кивнула. Они пошли дальше, ступая по водорослям, где песок суше всего.

— Людям хочется, чтоб все повторилось, чтоб было точь-в-точь как раньше, — сказала Карин. — Но с годами приходится волей-неволей защищаться от сентиментальности. Дружбу необходимо все время перепроверять и обновлять, тогда она уцелеет. Старая любовь, может, и не ржавеет. А вот старая дружба — увы…

— Уже одно то, что мы разговариваем, есть шаг в нужном направлении. Мы как бы счищаем ржавчину стальной щеткой.

— Что произошло дальше? Чем все кончилось?

— Я уехала домой. Полиция или какая-то тайная спецслужба обыскала мой номер. Что они искали, я не знаю.

— Но ты же наверняка думала об этом? О краже сумки?

— Конечно, все дело в фотографии из худиксвалльской гостиницы. Кто-то не хотел, чтобы я искала этого человека. Но вместе с тем я думаю, Хун говорила правду. Китай действительно не хочет, чтобы зарубежные гости возвращались домой и рассказывали о так называемых несчастных случаях. Особенно сейчас, когда страна готовится показать свой грандиозный номер — Олимпийские игры.

— Целая страна с миллиардным населением ждет за кулисами своего выхода. Необычайная мысль.

— Многие сотни миллионов людей, наших любимых бедных крестьян, наверняка знать не знают, что такое эти Олимпийские игры. А может, прекрасно понимают: оттого, что молодежь мира соберется в Пекине на игры, им лучше не станет.

— Я смутно помню ту женщину, по имени Хун. Она была очень красивая. В ней сквозила настороженность, она будто все время ждала, что что-то случится.

— Может быть. Мне она запомнилась иной. Она помогла мне.

— Служанка нескольких господ?

— Я думала об этом. И не могу ответить. Но ты, наверно, права.

Они вышли к пристани, где множество причальных мест еще пустовало. В старой дощатой лодке сидела старуха, вычерпывала воду. Она весело кивнула, что-то сказала на диалекте, который и Карин понимала лишь отчасти.

Потом они пили кофе в гостиной у Карин. Карин рассказывала о своей работе, она сейчас переводила китайских поэтов за период с провозглашения независимости в 1949 году по настоящее время.

— Нельзя же посвятить всю жизнь исчезнувшим империям. Стихи вносят разнообразие.

Биргитта едва не рассказала о своем тайном увлечении текстами для шлягеров, но удержалась.

— Многие поэты — люди мужественные, — сказала Карин. — Мао и другие в политическом руководстве редко терпели критику. Однако с поэтами Мао был терпеливее. Вероятно, потому что сам писал стихи. Но по-моему, он знал, что артистические натуры способны раскрыть важные перспективы великих политических событий. Когда другие в партийном руководстве настаивали на силовых мерах против тех, кто писал ошибочные слова и рисовал опасными мазками, Мао почти всегда им возражал. До самого конца. Происшедшее с художественной интеллигенцией в годы культурной революции, разумеется, его вина, но не намерение. Хотя эта революция и называлась культурной, на самом деле она конечно же была политической. Когда Мао понял, что бунтующая молодежь зашла слишком далеко, он ударил по тормозам. И хотя вслух он, понятно, этого сказать не мог, мне кажется, он сожалел, что столько всего было разрушено. Но разумеется, лучше любого другого знал, что, делая омлет, надо разбивать яйца. Так ведь, по-моему, говорили?

— Или что революция не чайная церемония.

Обе рассмеялись.

— А что ты думаешь о нынешнем Китае? — спросила Биргитта. — Что там происходит сейчас?

— Я уверена, идет неслыханное единоборство сил. В партии и вообще в стране. Одновременно компартия стремится показать окружающему миру — таким, как мы с тобой, — что можно сочетать экономическое развитие с недемократическим государством. Хотя все либеральные философы на Западе это отрицают, диктатура партии совместима с экономическим развитием. Разумеется, это вызывает у нас тревогу. Именно поэтому так много говорят и пишут о китайских расстрелах. Отсутствие свободы, гласности, этих столь оберегаемых на Западе прав человека, — вот что в Китае мы осуждаем. Только, по-моему, это лицемерие, поскольку и в нашем мире полно стран, где права человека нарушаются ежедневно, — особенно в США и России. Кроме того, китайцы знают, что мы хотим делать с ними дела любой ценой. Они раскусили нас в девятнадцатом веке, когда мы решили превратить их всех в курильщиков опиума и таким образом присвоить себе право совершать сделки на наших условиях. Китайцы извлекли урок, но не намерены повторять наши ошибки. Вот так я думаю, хотя знаю, что мои выводы наверняка далеко не полны. Происходящее намного превышает масштабом то, что я вижу. С нашими мерками к Китаю подходить нельзя. Однако при всем при том мы должны с уважением прислушиваться к происходящему. Только полный идиот способен сейчас думать, что события в Китае не отразятся на нашем собственном будущем. Будь у меня маленькие дети, я бы наняла няню-китаянку, чтобы они выучили язык.