Приди, сладкая смерть

А тут в газетах пишут, насколько опасная местность этот Шёпфверк, потому как крэк, или как там эта гадость называется, от которой люди такими агрессивными становятся, что запросто тебе голову отрежут. Но никто не пишет про более глубокую причину. Никто не пишет про бурские колбаски. Потому как от бурских колбасок становишься таким агрессивным, ты не поверишь. Кезекрайнские, цыганские и кабаносси тоже делают человека агрессивным, но, по сути, ничто не в состоянии довести до такой агрессивности, как горячая бурская колбаса (кроме, конечно, горячего печеночного паштета).

Когда везешь на «скорой» участников драки, тебе как водителю часто случается видеть, как они облевывают тебе всю машину. И на восемьдесят процентов можешь быть уверен, что там окажется что-нибудь из киоска с сосисками — как правило, бурские колбаски. Не знаю, в чем тут дело, в жире ли или в добавках. Может, они какой порошок подмешивают, от которого люди агрессивными становятся.

Я бы мог сказать, что все это из-за бешеных заграничных коров. Но в бурской колбасе нет никакого коровьего мяса. В них вообще никакого мяса нет. Во всяком случае, дед Бреннера всегда так говорил в последние годы перед смертью: теперь там вообще никакого мяса нет, одни опилки.

И вот Бреннеру на старости лет довелось узнать, что дед тогда был неправ. Ведь когда они блевали в его машине, пахло совсем не опилками.

Но я совсем к другому веду. Говорю же: смерть велика, и Вена тоже велика. И так оно и есть. Но мир тесен! Потому что господин Освальд жил в Альт-Эрлаа, и Лунгауэр жил в Альт-Эрлаа. И хотя это пригород, но никак не Шёпфверк и не Гросфельдзидлунг, а вовсе даже наоборот: аристократический район, для среднего сословия. Восемь небоскребов и жителей столько, сколько во всем Айзенштадте. На крышах бассейны, детские сады и все такое.

Но Лунгауэр и господин Освальд не то чтобы друг друга с детского сада знали. Во-первых, тогда Альт-Эрлаа здесь еще даже не было. Во-вторых, Лунгауэр поселился здесь у матери только после того, как с ним произошло это несчастье. И кроме того, ему было всего тридцать восемь лет, так что он просто по возрасту не мог ходить с господином Освальдом в один детский сад.

Ну так вот. Почему я все время про детский сад. Через полтора года после этого несчастного случая Лунгауэр был беспомощен, как маленький ребенок. Он сидел в инвалидной коляске, весь скукожившись, и было видно, что даже сидеть для него — слишком сложная задача.

Он был худой, как те фотомодели, на которых сегодня ты можешь миллионы заработать. Я-то всегда говорю, что чуть-чуть полноты женщинам не повредит. Но у фотографа самое дорогое в работе — это пленка, он перематывает и щелкает, перематывает и щелкает, и к вечеру он отстрелял уже добрую сотню метров пленки, это ведь кучу денег стоит. А с худой фотомоделью ты, конечно, можешь сэкономить много пленки.

Но фотомодель — это все-таки совсем другое, чем жалкая фигура Лунгауэра. Особенно когда он, одна кожа да кости, сидел в своем кресле. И при том нужно еще радоваться, что он так мало весил, иначе как бы он удерживал в вертикальном положении верхнюю часть туловища.

Его сальные волосы свисали с воротника нового спортивного костюма, и вид его, сидящего так в своем кресле, заставил Бреннера вспомнить об одном знаменитом ученом, исследовавшем космическое пространство. Я себе тоже эту книжку купил и должен сознаться, что не слишком много прочел, но очень все интересно, про черные дыры и все такое.

Мать Лунгауэра провела Бреннера к сыну и представила его. Говорила она при этом так громко и отчетливо, как обычно разговаривают с теми, у кого не все дома:

— Это господин Бреннер! Твой новый коллега! Со «скорой»!

— Храни господь! — сказал Бреннер.

Ведь что интересно! Обычно Бреннер никогда не говорил «здравствуйте!», как в Германии, или «храни господь», как в Австрии. Всегда только «добрый день».

Он приобрел эту привычку еще в Пунтигаме, лет в пятнадцать — шестнадцать, во время полосы упрямого противодействия всему и всем, и с тех пор только «добрый день». И вот впервые за тридцать лет «храни господь!».

Вот и видно, насколько такое упрямство может далеко зайти. Стоило только Господу Богу выставить у себя в окошке розгу, слегка потрясти поперечным параличом, слегка подмигнуть: «Эй, смотри-ка, а ты ведь тоже мог быть таким вот Богом проклятым калекой», как уже из тебя прет это «храни господь», как из пьяного драчуна бурская колбаса.