Двадцать лет спустя

– Все, монсеньор, что вы мне прикажете, – ответил д’Артаньян.

– Сделали бы вы для меня то, что когда-то сделали для некоей королевы?

«Положительно, – мелькнуло в голове д’Артаньяна, – он хочет заставить меня проговориться. Но мы поборемся. Не хитрее же он Ришелье, черт побери!»

– Для королевы, монсеньор? Я не понимаю.

– Вы не понимаете, что мне нужны вы и ваши три друга?

– Какие три друга, монсеньор?

– Те, что были у вас в прежнее время.

– В прежнее время, монсеньор, – ответил д’Артаньян, – у меня было не трое, а полсотни друзей. В двадцать лет всех считаешь друзьями.

– Хорошо, хорошо, господин офицер, – сказал Мазарини. – Скрытность – прекрасная вещь. Но как бы вам сегодня не пожалеть об излишней скрытности.

– Пифагор заставлял своих учеников пять лет хранить безмолвие, монсеньор, чтобы научить их молчать, когда это нужно.

– А вы хранили его двадцать лет. На пятнадцать лет больше, чем требовалось от философа-пифагорейца, и это кажется мне вполне достаточным. Сегодня вы можете говорить – сама королева освобождает вас от вашей клятвы.

– Королева? – спросил д’Артаньян с удивлением, которое на этот раз было непритворным.

– Да, королева! И доказательством того, что я говорю от ее имени, служит ее повеление показать вам этот алмаз, который, как ей кажется, вам известен и который она выкупила у господина Дезэссара.

И Мазарини протянул руку к лейтенанту, который вздохнул, узнав кольцо, подаренное ему королевой на балу в городской ратуше.

– Правда! – сказал д’Артаньян. – Я узнаю этот алмаз, принадлежавший королеве.

– Вы видите, что я говорю с вами от ее имени. Отвечайте же мне, не разыгрывайте комедии. Я вам уже сказал и снова повторяю: дело идет о вашей судьбе.

– Действительно, монсеньор, мне совершенно необходимо позаботиться о своей судьбе. Вы, ваше преосвященство, так давно не вспоминали обо мне!

– Довольно недели, чтобы наверстать потерянное. Итак, вы сами здесь, ну а где ваши друзья?

– Не знаю, монсеньор.

– Как, не знаете?

– Не знаю; мы давно расстались, так как они все трое покинули военную службу.

– Но где вы их найдете?

– Там, где они окажутся. Это уж мое дело.

– Хорошо. Ваши условия?

– Денег, монсеньор, денег столько, сколько потребуется на наши предприятия. Я слишком хорошо помню, какие препятствия возникали иной раз перед нами из-за отсутствия денег, и не будь этого алмаза, который я был вынужден продать, мы застряли бы в пути.

– Черт возьми! Денег! Да к тому же еще много! – сказал Мазарини. – Вот чего вы захотели, господин офицер. Знаете ли вы, что в королевской казне нет денег?

– Тогда сделайте, как я, монсеньор: продайте королевские алмазы; но, верьте мне, не стоит торговаться: большие дела плохо делаются с малыми средствами.

– Хорошо, – сказал Мазарини, – мы постараемся удовлетворить вас.

«Ришелье, – подумал д’Артаньян, – уже дал бы мне пятьсот пистолей задатку».

– Итак, вы будете мне служить?

– Да, если мои друзья на то согласятся.

– Но в случае их отказа я могу рассчитывать на вас?

– В одиночку я еще никогда ничего не делал путного, – сказал д’Артаньян, тряхнув головой.

– Так разыщите их.

– Что мне сказать им, чтоб склонить их к службе вашему преосвященству?

– Вы их знаете лучше, чем я. Обещайте каждому в зависимости от его характера.

– Что мне пообещать?

– Если они послужат мне так, как служили королеве, то моя благодарность будет ослепительна.

– Что мы будем делать?

– Все, потому что вы, по-видимому, способны на все.

– Монсеньор, доверяя людям и желая, чтобы они доверяли нам, надо осведомлять их лучше, чем это делает ваше преосвященство…

– Когда наступит время действовать, – прервал его Мазарини, – будьте покойны, вы все узнаете.

– А до тех пор?

– Ждите и ищите ваших друзей.

– Монсеньор, их, может быть, нет в Париже, это даже весьма вероятно. Мне придется путешествовать. Я ведь только бедный лейтенант, мушкетер, а путешествия стоят дорого.

– В мои намерения не входит, – сказал Мазарини, – чтобы вы появлялись с большой пышностью, мои планы нуждаются в тайне и пострадают от слишком большого числа окружающих вас людей.

– И все же, монсеньор, я не могу путешествовать на свое жалованье, так как мне задолжали за целых три месяца; а на свои сбережения я путешествовать не могу, потому что за двадцать два года службы я копил только долги.