Никогда не разговаривай с чужими

— Как его зовут? — спросил Джон хриплым от волнения голосом.

— Думаю, я могу вам это сказать. Все равно завтра его имя появится в газетах, так как дело будет рассмотрено в суде сегодня днем. Его зовут Мейтленд, Родни Джордж Мейтленд. Он сын того человека, у которого работала ваша сестра.

Они задержали не того. Он смог спросить имя убийцы, собрав последние силы, теперь же они вновь покинули его, и если он сейчас заговорит, голос прозвучит, он был в этом уверен, как карканье. Фордвич продолжал объяснить причину их визита. Они хотели проинформировать его в первую очередь как единственного оставшегося в живых на сегодняшний день родственника и предупредить его, что могут вызвать в полицию для дальнейшего расследования, и Государственному суду он тоже, вероятно, потребуется как свидетель.

Джон обратил внимание, как смотрела на него девушка. В ее взгляде он видел явное сочувствие. Конечно, она должна думать, что он пришел в такое замешательство из-за того, что дело об убийстве его сестры возобновлено по прошествии стольких лет, но истинной причиной его шока было иное. Он точно знал, что Родни Мейтленд — помнится, он встречал его раньше, по меньшей мере, один раз уж точно — не может быть виновен в смерти сестры, так как преступник — Марк Симмс. Заикаясь, с трудом выговаривая слова, он ухитрился задать вопрос:

— Г-где, вы г-говорите, г-где он п-появится сег-год-ня в суде?

— В магистратном суде, да. Но, как я говорил, дело может быть отложено в связи с обвинением в убийстве вашей сестры.

— Кто-нибудь сообщит мне об этом?

— Как заведено, мистер Гриви. У нас же сохранились ваши подлинные заявления в архиве, ваше и ваших родителей. Я полагаю, вам просто придется подтвердить один или два факта.

Как много они знали об истинной сущности Черри? Без сомнения, все. Этот флегматичный, лишенный воображения мужчина, должно быть, знает всю правду о ней, подумал Джон. У меня нет выбора. Впрочем, не все еще ясно. Я могу пару дней подождать, обдумать, что мне известно, взвесить все. Ведь мужчина, которого они арестовали, так или иначе виновен, виновен в других убийствах. И нечего переживать, что он будет сидеть в тюрьме безвинно.

— Извините, что причинили вам такое беспокойство, мистер Гриви, — собираясь уходить, сказал Фордвич. Его слова прозвучали сочувственно, но выражение лица оставалось презрительным. Он, очевидно, представлял Джона бесхарактерным, слабым мужчиной. Такое отношение выплеснулось в его последнем замечании. — Вы увидите это дело в другом свете, я полагаю, когда сами примете в нем участие и когда справедливость наконец восторжествует.

Но детектив Обри подарила ему приветливую улыбку, сморщив нос, как бы говоря — не обращай внимания, или даже, все будет хорошо, на самом деле будет.

8

Миниатюрность и младенческое личико сына Чарльза являлись источником истинного удовольствия для Глории Мейблдин, чего нельзя было сказать, когда она смотрела на высокую, хорошо развитую дочь Сару. Чарльзу редко давали больше одиннадцати, стало быть, маме одиннадцатилетнего мальчика легко могло быть под тридцать. Однако жаль, что сын настоял, чтобы его подстригли так коротко. Тонкие колечки золотистых локонов, которые осторожно срезала Донна, падали на пол, покрывая волосы предыдущего клиента. Чарльз, сидя между семидесятилетней головой с голубыми волосами, делающей перманент, и рыжеволосой средних лет, выдерживающей пытку под феном, требовал со стальными нотками в голосе, который, к огромному сожалению Глории, на этой неделе начал терять свою дискантную окраску: «Короче!»

— Дорогой, — причитала Глория. — Пожалуйста, не стригись «под ежика».

Она протянула руку с накрашенными фиолетовым лаком ногтями, пытаясь остановить Донну. Чарльз отпрянул назад и вытянул из ее ниспадающего широкого рукава — нитку за ниткой — разноцветные бусы из красных, синих и желтых пластмассовых шариков, совсем не в стиле Глории. Она нервно засмеялась.

— Я чуть не отрезала тебе ухо, — возмутилась Донна. — Сиди спокойно! Я закончу в два счета.

Чарльз выполз из кресла, весьма довольный своей стриженой головой. Он приехал в город с мамой и рассчитывал вернуться либо с ней же в пять часов, либо с отцом в половине седьмого. Было еще очень рано, когда он вышел из салона на Хиллбари-плейс, взглянул на башню, часы показывали только девять двадцать две и восемнадцать градусов тепла.