Меч мертвых

— Вот и в следующий раз, чтобы не видать было… — распрямился во весь свой немалый рост молодой князь.

— Господине! — поднял медовый ковш боярин Твердята. — Дозволь слово молвить.

— Молви, боярин, — кивнул кудрявой головой Вадим. — По глазам вижу, совет хочешь дать. А и бездельного совета ты мне до сих пор еще не давал…

Твердята встал, держа в руках ковш. — Батюшка светлый князь, — сказал он Вадиму. Тот по летам своим годился ему в сыновья, но что с того? Князь своим людям отец, они ему дети… — И вы, братие, Вадимовичи! Думал я нелегкую думу, с вами хочу перемолвиться…

Иные за длинными столами досадливо сморщились. И старые бояре на почетных лавках, и молодые гридни, рассаженные по скамьям. Про что могла быть у Пенька нелегкая дума? Про голодуху, про зверя и птицу, удравших далеко в лес, про хвори и злые знамения, сулящие беды еще круче теперешних… Тот же разговор, с которым уже подходили к боярину ближние друзья. Твердята сурово их обрывал, но чувствовалось — потому и обрывал, что самого грызло похожее. А сегодня, видать, своими устами решил высказать князю все, что другим воспрещал. Зачем, ради чего? В праздник-то?..

Твердята недовольство побратимов заметить заметил, но не дрогнул ни лицом, ни душою. Да ведь и Вадим на него смотрел, не спеша затыкать рот.

— А мыслил я, княже, о том, что воевода и подручник твой Рюрик, без правды в Ладоге севший, уже не молод годами, — проговорил он задумчиво и спокойно. — Не сказать чтобы ветхий старинушка, да и каков на мечах, про то все мы ведаем не понаслышке… Только все равно наследника у него нет, и в един миг не сладишь его…

Седые кмети начали хмыкать, разглаживать пальцами усы. Всем стало любопытно, куда все же клонит хитроумный боярин.

— Рюрик вдов, и законной княгини мы у него перед людьми и богами не ведаем, — продолжал Твердислав. — Родил же он до сего дня двух дочерей, да и те умерли в пеленках. Еще были у князя хоробрые братья, а и нет больше…

Многие при этих словах посмотрели на Харальда, словно его, а не другого кого следовало благодарить. Харальд по-словенски вовсе неплохо уже понимал. Приосанился, плечи расправил.

— Славное дело тот сделал, кто у вендского сокола гнездо разорил… — пробормотал Эгиль сын Тормода.

— Так я о том, братие, — сказал Твердислав, — что ежели случится с варягом худое… Немочь какая прицепится или дурная стрела в бою долетит… он же в походы ходит по-прежнему… На кого Ладогу оставит? Вас, смысленные, спрашиваю! Бояре его без князя в городе не уживутся, все норовом круты… — И улыбнулся: — Сувора попомните! Что сам, что дочка его…

Тут захохотала вся дружинная изба. Правду молвить, каждому было что вспомнить и про боярина Щетину, и про удалую Крапиву Суворовну. Кто-то пребольно получил от девки пяткой в колено за то, что на хмельном пиру ляпнул бойкое слово про нее и про молодых отроков, ее лихих друзей. А кто-то удостоился крепеньким кулачком чуть повыше колена, когда потешно боролись и вздумалось показать ей, что девке след думать бы о других потехах, не воинских… Вслух, правда, вспоминали совсем о другом. О том, например, как молодой Сувор прикладывал бодягу к лицу и нипочем не желал сознаваться, что это приветила его гордая славница, Твердяты будущая жена.

— Скверно будет, если начнутся раздоры, — переждав смех и воспоминания, проговорил Твердислав Радонежич. — И так уже сколько раз город стольный горел, когда датчан хоробрых отваживали…

Харальд напрягся, опустил рог, из которого собирался пить. Вот эти слова уже точно относились к нему. «Датчане хоробрые» не было оскорблением, да и смотрел Твердята не вражески… И соплеменникам Харальдовым, коим Вадим был не в пример милее Хререка конунга, в Новом Городе жилось вовсе не плохо. То-то они даже имя городу свое придумали, чтобы легче произносить. Вадим все хотел выкопать ров, сделать кремль подобием неприступного островка, и меткие на язык датчане загодя изобрели называть крепость Хольмгардом — Островом-Городком.

— Я к тому, что с датчанами и князем их Рагнаром Кожаные Штаны ты, княже, по светлому вразумлению от богов, нашими устами о мире уговориться сумел, — завершая свою речь, вымолвил главное слово Твердята. — Да так сумел, что меньшой Рагнарович вот он сидит, датчанами, под твоей рукой сущими, правит ради тебя. Кто на этакое понадеяться смел, когда паруса на лодьях ставили, из Ладоги отплывая?.. Думали — век вечный с датчанами резаться будем, а ныне гостями мирными их к себе ждем… То ведаю, княже, с Госпожой Ладогой мириться стократно трудней будет. Свой со своим злее ратится, чем с десятком чужих. Только и тебе, княже, лепо ли стол отеческий так просто бросать?