Поединок со Змеем

— Не слушай их, — говорил сыну кузнец. — Они сами стали, как Змей. Только и чтут прошлого, что в свою куцую память легло!

Так мужал Киевич и наконец принял Посвящение: в мужском доме умер Светозор-мальчик, родился совсем новый Светозор — юный мужчина, признанный усопшими предками, в самом деле принятый в род. Вышел под ясный Месяц одетый по-мужски, в штанах и с оружием, кованным в отеческой кузне, со знаками рода, вколотыми в живое тело острой иглой, намазанной жгучими зельями! Видный парень был, в отцовскую стать, в материнскую красу — чего доброго, скоро на девок-славниц станет поглядывать, невесту найдет, дедом сделает Кия…

Дочка, Зоренька, тоже даром времени не теряла. В тот год, когда братец посажен был на коня, выпряла она из очесов шерсти свою самую первую нить. Половину той пряжи заботливая кузнечиха немедля припрятала — еще сгодится дитятко опоясать, когда повзрослеет и заневеститься, дождется сватов. Другую половину — сожгла и велела дочке вдохнуть дым, а золу выпить с водицей под приговор:

— Будешь пряхой хорошей!

Стала Зоря ходить в женский дом, на девичьи посиделки, цепко запоминать старинные песни, перенимать рукоделие и стряпню. Занялась, как все девки, ткать и вышивать себе приданое — замуж выйдет, там некогда будет. За прялкой, сказывали, ее мало кто обгонял. И вот наконец совсем повзрослела, стала из девочки девушкой. Опять собралась родня, взобралась Зоря на лавку и стала похаживать вдоль стены туда и сюда, а мать пошла следом, развертывая шерстяную клетчатую поневу:

— Вскочи, дитятко!

— Хочу вскочу, не хочу не вскочу, — отвечала Зоря гордо, как заповедано. Вздевшая поневу становится славницей, невестой на выданье. Как не показать своему роду — мол, век просидела бы в родительском доме, никуда своей волюшкой не пойду!

Но вот обернули поверх вышитой рубахи поневу, завязали тканый пестренький поясок… Выросла дочка!

ЗАБРОШЕННОЕ СВЯТИЛИЩЕ

Вот уже тридцать лет и три года не видели Люди солнечного восхода, тридцать лет и три года не наступала весна. Люди позабыли вкус хлеба, забыли, как прикасается к телу льняная и конопляная ткань. Пряли шерсть, выделывали звериные шкуры, кормились охотой. Медведи просыпались в берлогах и бродили по заметенным снегом лесам, тощие, страшные, свирепые. Иногда они ловили девок и баб, но не ели — утаскивали в берлогу жить. Рождались сыновья, не то Люди, не то медведи. Если превозмогало звериное, делались оборотнями. Если людское — выводили мать обратно к родне, сами тешились молодечеством. Прозывали их кого Медвежьи Ушки, кого просто Медведкович, и по сей день про них рассказов не счесть.

Однажды Зоря и Светозор взяли луки и вместе вышли со двора на лыжах. Брат и сестра с детства привыкли полесовничать вместе, добывать боровую птицу и зверя. Не боялись ночевать на морозе, уходили порою на несколько дней. Лешие давно не показывались, так что иные охотники уже и не чтили Правду лесную — зачем, коли никто не накажет? Вот и убивали больше, чем требовалось, бросали подранков, забывали повиниться перед звериными душами, изгнанными из тел, поблагодарить за добро. Жутко вымолвить — иной раз живьем шкуру спускали. И, уж конечно, не оставляли на пнях угощения лесному народу. Какое там — сами несыты! А что зверье уходило, скудело, внукам не на кого будет охотиться — им-то какая забота!

Брат с сестрою удались не таковы. Довелось им раз вытащить из полыньи чернобурого лиса, цеплявшегося за ломкий ледяной край, ненадежно прихвативший быстрину. Светозор и сам вымок по пояс, пока его доставал. Дети кузнеца тогда не позарились на роскошную драгоценную шубку. Разложили костер, обогрели и высушили зверька — да и отпустили…

…Долго ли, коротко ли шли Киевичи лесом, под заиндевелыми соснами, меж непроглядных елей, утонувших в снегу. Довелось им тот раз зайти в самую крепь, в такие места, где они еще не бывали. Пересекли замерзшее болото, миновали холмы — и над лесными вершинами явила себя гора, круто вознесшаяся ввысь.

— А не Глядень ли это? — сказал сестре Светозор. — Давай заберемся!

Яркий Месяц светил между облаков, обведенных серебряными каемками. Оказалось, гора стояла на самом морском берегу, озирая мерцающий неподвижный простор, ушедший во мглу. А в другой стороне, далеко-далеко, видны были знакомые родные дымки. Действительно — Глядень, лучше не назовешь. Но брат и сестра, взобравшись наверх, тотчас позабыли, чего ради вязли в сугробах. На лысой макушке горы перед ними было давно позабытое,